К зимов

ью

пришел в потемках. Завидев свет в окне, взбрыкнул теленком, к избе вприпрыжку припустил. Марью перепугал. Та заждалась.

—

Отец, миленький, за что осерчал? На столь много ушел в глухомань проклятую. Думала, как бы худого не приключилось. Искать где — не ведаю. Боюсь тайжищи. До смерточки боюсь. Она ж тебе меня милее. Неужто постылая я?

—

Марьюшка, не мучьси. Ну, кровушка

взыграла! Потешилси. Нынче отдохну. Вот, возьми ягоду. пожалей мине, лешака старово, — протянул Макарыч бруснику.

—

Нынче сон дурной видела. Вроде мой

покойный с тобой выпивал. Все к себе сманивал.

—

Зряшное привиделось, — вильнул глазами Макарыч.

—

Коля был. Уехал недавно. Не дождался.

Говорил, отозвали срочно. Даже не ночевал.

—

От горе-то!

—

Просил сказать, чтоб не обижался ты…

—

С Зоей был?

—

С ней, — отвернулась Марья.

—

Чево воротисси?

—

Не люба она мне.

— Нам с ней не любоватца. Кольке напортишь.

—

Добро бы.

— Не моги так. Осерчаю. Малому видней.

—

Что видней? Глупый он. Баб не знает. Эдакая головешка горелая окрутить сумела.

—

Не брани. Зойка с им работать станет. В тайгу-то не кажная за мужиком пойдеть.

—

Ей-то что терять. Ни кола, ни двора, пи роду своево не имеет.

—

То к добру. Кольку боле ценить станить.

—

Дай бы Бог.

—

Глядишь, дите привезут, — выдал задумку Макарыч.

—

Ох! Что ты, отец, сами дети, куда им?

—

Нам привезут.

Марья рот рукой прикрыла. От удивления челюсть отвисла.

—

Спужалась?

—

Без венца, без церкви?

—

Мы тож без благословенья. А ништо. Не худ- че других.

Марья осеклась, а потом не выдержала:

—

Мы же старые. Свет недолго коптить осталось. Им же еще жить.

—

Оне без нас ученаи.

—

Чему?

—

Аль запамятовала? Ноне не венчают. Записывают токмо. Иде-то при сельсовету.

—

Ох, напасть, — отвернулась Марья.

—

Детва не напасть. Без их и впрямь люто.

—

Как знать. Но в младые годы их заводить не стоит.

—

Давай мы сибе завидем. Можа, в наши

кстати?

—

Господь с тобой, отец!

—

Шуткую, — отмахнулся Макарыч.

В эту ночь ему снова не спалось. Марью не стал бередить. И на что Кольку скоро вызвали? Что стряслось? Может, на войну отозвали? Коль нужда приспичит — возьмут. И броню сымут.

От беспокойства Макарыч лишился сна.

Колька и война… У лесника к утру голова раскалывалась. В избе накурил так, что самому тошно стало. Дверь отворил нараспашку. Нехай просвежится немного.

«Година тревожная. Так вот взрасти сына. Подмогу ждал. Кормильца. Там жа и порешить парня смогут! А ен единай. Неужто в старости планида иасмеетца? Последнее отымет. Можа, и нет? Ну на што спешка? Ежели на хронт, пошто Зойку отозвали тож. Она ж баба. Им-то што там надоть на хронте? Хочь ета на конях умеить. С ружьем, што мужик управляитца… Да хворая, хилая. Не возьмуть ее. Можа, обойдетца», — думал лесник.

Дни ползли наказаньем. В безвестье Макарыч мрачнел. На душе свербело. От Кольки — ни словечка. Марья тоже ждала. Вот уж месяц прошел. Второй потянулся. Тайгу снег стал укутывать. Дороги расползлись. Лесник однажды не выдержал. Сам к почтарю в село отправился, терпенье лопнуло. Марья молча собирала мужа.

—

Я недолго. Поспрошаю пошту и домой. Не гужи тут шибко.

—

Ладно, — тихо соглашалась та.

—

Наружу не ходи, я все припас. Сибе береги.

—

Не малая.

А чуть отъехал, в слезы кинулась. Дала им волю до глубокой ноченьки. Все, что копилось-сдерживалось, через край хлынуло. Но легче не стало. Где-то на дне осадок остался. Обида на Зойку, мужа, что Кольку в тайгу без слов пустил.

Макарыч в ту пору с почтальоном ругался.

—

Ищи, грю! Быть не могет, штоб не прописал! Затерял, рыло твое свиное! Ноне мозги мине морочишь? У мине не сбалуишь!

—

Не кричите. Где я вам письмо возьму? Не было. Не приходило. Прислал бы — привез. Зачем мне чужие письма?

Макарыч понял: не писал Колька. И все же надеялся на чудо. Но его не случилось. Ни с чем домой решил вернуться. От досады Серого черным матом крыл. К утру домой добрался. Не успел выспаться, в дверь стук оголтелый:

—

Макарыч! Телеграмма! Большая! — забыв обиду, улыбался почтарь.

—

То-то, сказывал — иди!

—

Ты только уехал, она и пришла. Лошадь чуть не загнал, тебя догоняя.

—

Читай, читай скореича!

—

«Отец! Все в порядке. Занимаюсь помногу. Думаю, если получится, сразу после техникума в институт поступать. Как ты? Мне учителя советуют. Сейчас начал готовиться. Приезжал Потапов. Меня в отряд звал. И еще двоих. Разговаривать с ним не стал. Привет вам от Зои. Николай», — читал почтарь.

—

Пиши, — велел ему Макарыч.

«Неведомо мине, сынок, чево ето такоя — институт. Ежели худое, — одумайси. Ни к чему тибе дурныи канпании. Мое помни. Коли то наука такая, тут вот поштарь сказываит, то дело твое. Лежит к ей, проклятой, душа — долби. Думал, симейным исделаисси. Осядишь. Детишками порадуишь. А ты, вона, ученым решил бродягой исделатца. Оконченным. Как же эдак, сынок? Я без грамоты прожил. Тайге тибе учил. Разе мало? Ну, ежели кто-то присоветовал, мерекай сам. Сдаетца, худая я тибе подсказка ноне. Дай-то Бог, штоб наука ета тибе на пользу пошла. Ить и серед бродяг люди добрый нопадаютца. Вобчем, сам решай. Ну, а с Потаповым што и сказывать? Кровь одна — души ваши разный. Об ево не жалаю бумагу марать. Привет вам от нас и родительское благословенье».

Когда почтарь написал, Макарыч поставил внизу корявый крестик-роспись. Глянул на ладно исписанный листок бумаги. Крякнул. Махонькая, а думки вмещает все. Вот только сокровенное как ей, бездушной, передать? Чтоб там, в далеком да- леке передать Кольке тепло зимовья, тепло семьи, где его всегда ждут. А запах тайги — свой запах. Своей тайги. Его так любил сын. Может, нет ее там? В науке где она возьмется? А душе живое надо, не только книжки. Книжки ум сушат. И почему-то снова каторжный книжник припомнился. У него не только душу, все тело поедом наука поела. От мужика одно званье осталось.

Как-то в ба

ню

их всей камерой погнали. Макарыч, как и все, обовшивел. Шел, заранее радовался. А книжник тот еле ноги волочил.

—

Чевой-то ты еле ползешь? — спросил его

Макарыч.

—

Баню я не уважаю. Сыро в них. Жарко.

Голова потом долго болит.

—

Кому как! Эх! Веник ба березовый

теперича. Да добрую чарку опосля!

—

Я, знаете ли, теплую водичку обожаю. Чтоб тело ласкала.

—

Откуль ему взятца у тибе? Телу-то? Поди, с мухи навару поболе будет.

В бане клубился густой пар. Сквозь него люди мелькали тенями: Макарыч крикнул книжника. Что-то из-под лавки пискнуло. Заглянул. А тот в шайку с холодной водой забрался и сидит. Отмокает. Глянул на него Макарыч и смехом зашелся: до чего наука довела! Не мужик — мокрица сущая.

Над ним в камере подшучивали иногда. Но без злобы. А вот начальство каторжное часто измывалось. Любили они наблюдать, как книжник в паре с таким же мужичонкой парашу из камеры выносил. Она без малого пудов шесть весила. Книжник после этого животом по неделе маялся. А главный каторги покрикивал:

—

Живей, антилигенты! Матерь вашу… Тут

вам

не грамотой мозги засирать!

…Макарыч горько усмехнулся воспоминаниям. Попробуй, узнай, чего в них больше было.

Почтарь отвез письмо лесника. А у Макарыча снова серой монашкой потянулось время. Он не знал, каким будет этот год у Кольки. А уж тому пришлось…