Первое, о чем он узнал по возвращении в техникум, так это о смерти Польки. Та тоже была на практике. И отряд ей, говорили, хороший попался. Да только не в козу корм. Ссориться с ребятами стала. Те поначалу молчали, потом обрывать начали, замечать ее перестали. Она уйти от них решила. На базу. Да не дошла. Прилив подкараулил

спящую. В море унес. Две недели искали ребята ее. Наткнувшись, едва узнали. Начальнику отряда за нее досталось.

—

Мертвого лихим не поминают. Но эту! Чтоб ей и там икалось медвежьей желчью, — ругались в отряде.

—

Язык не отсох. Могла б и сказать, что уйти решила. Сами на руках отнесли бы…

А еще решил Колька поступать в институт на факультет глубинного бурения. Уж очень понравились ему буровые. Ночью они похожи на елки рождественские. А качалки, те, что из земли нефть достают, в ноги кланяются. Визжат, пищат на все голоса. Присмотрись — и кажется, что они носом землю клюют. Нагнется — скрипнет старыми костями. Разогнется — вздохнет. А нефть булькает в чан. Подставь ладонь к трубе, а по ней струя теплая, густая. И запах у нефти особый, терпкий.

На промысле качалки, как умные лошади, кивками здороваются. Здесь когда-то тоже прошли бурильщики. Где они сейчас? В глухой тайге, пугая зверье, шумит, дышит натужно буровая. Земля под ногами дрожит, волнуется. А трубы, кажется, вот-вот сердце у земли вытащат. Они вон какие настырные!

Колька часто бывал теперь на ближней буровой. Любил постоять на роторе, залезть на кран- блок, оглядеть с высоты тайгу. Домой об этом не напишешь. Вот если бы сам Макарыч увидел такое, наверняка бы не противился Колькиному желанию. Узнай — заругается, предчувствовал почему-то парень. Еще бы! Даже Зойка его не поняла. Пришла с ним на буровую однажды, крутнула носом и сказала:

—

Что тут хорошего? Глотка чистого воздуха нет. Сплошная солярка. Земля ноги не держит. Нет! Мне тут не нравится! Я в тайгу! К сейсмикам. Пусть труднее, но не здесь.

Уговоры не помогли. Зойка слушать ничего не захотела, его отговаривала. Но парень стоял на своем. До глубокой ночи над учебниками просиживал. А когда наступила пора каникул, даже домой ехать не захотел. Решил на буровой временно поработать. И остался бы. Но письмо пришло неожиданно. Чья-то корявая, непривычная к грамоте рука написала: «Колька, слышь, в зиму наведайси. Марья шибко занедужила. Може, напослед свидисси. Христом-Богом прошу. На душе погано. Вестей ты не шлешь. А я тут вконец избедовалси. Приезжай. Не то сам нагряну. Тоды добра не жди».

Кольке внезапно легче стало. Письмо согрело. Решил поехать. Зойка в этот раз наотрез отказалась ехать.

—

Ну, что ж! Дело твое. Упрашивать не буду. Только чем ты тут займешься одна?

—

На профиль пойду с сейсмиками.

—

Эти необходимо?

—

Как и тебе буровая…

Колька ничего больше не сказал. Посмотрел на девчонку удивленно, будто впервой увидел. И пошел от нее прочь.

Через три дня он подъезжал к зимовью.

—

Што один? Иде Зойка подевалась? —

встретил его Макарыч.

—

Не поехала, — отвернулся парень.

—

Не схотела?

—

Вроде.

—

Осерчала на што?

—

Из-за буровой.

—

Чевой-та?

—

На буровую я ходил в выходные. Вот она и злится.

—

Неведомо мине эдакое.

—

Ну… это установка такая. Землю бурит на нефть, газ…

—

На хрена она те сдалась-то?

—

Бурильщиком хочу стать.

—

Штоб земь сверлить? Дурак! Да ты лучче в носу своем побуров, коль хотца. Земля-то она ить от Бога человеком послана. А ты ее буровить удумал…

—

В носу нефти не найдешь.

—

Верно, знать, Зойка отговариваить тибе. В

тайге оно лучче будить вам. Знай, камушки сбирай, какия приглянутца. Сышшуть што али нет, а денежки-то идуть. Жил бы спокойно. В земле оно худо. Нутро ей проковыряишь, адов огонь узришь. Не то найти чево, душу, жизшо свою там оставишь. Не

тобой упрятано, не тибе искать в ей всякие страсти.

—

Бурят же другие. И никаких страстей.

Адова

огня не видели. Разве что газ. Так это не гнев Божий.

—

Много познал в науке-то. От Бога отрекаисси. А ить хрещенай…

—

Ну и что?

—

Колька! — сцепил кулаки Макарыч.

—

Да хватит тебе.

—

Выпорю, поганец!

—

Не выпорешь. Вырос я. Маленьким не бил. Теперь и совсем опоздал.

—

Цыть! — топнул ногой лесник и охну

л

!? —

пяткой в сук угодил.

—

Эх, грозил ка из тебя теперь, — улыбнулся парень и повел Макарыча в избу.

Марья, пожелтевшая, как свеча, навстречу встала.

—

Приехал, Колюшка!

—

Ляжь, мать. Куды вскочила? Одыбайси

впервой.

—

Да ну, отец, — отстранила его женщина и

пошла к Кольке.

—

Анчихрист ен сделалси в науки. Супостат. Землю ковырять собрался. Да не просто. В середку ей порешил залезть. Поглянуть, ид чево там упрятано про ево честь не путную. Анафема дурная, — ругался Макарыч, отмывая пятку.

—

Погоди браниться, отец. Ты поглянь на сына поначалу. И вовсе в плечах раздался. Силища- то в нем неуемная бродит. А ты лаешься. Пускай кровь перекипит. Породу посмотри в Колюшке. Годков немного, а вон рослый да пригожий какой.

Радовалась Марья сердцем.

—

На то ума не надобно. Вона ведмедь ишо

здоровше и с виду ништо. Красавец. Зато в башке ни на понюху. Малой птахи спужаитца — ив жидкую изойдетца. Даже слыхали от таво бывалоче. Ну етот хочь земь такмо под берлогу роить. На худчее не удумал. Наш супостат и зверя дурнова дурней.

—

Брось парня хулить.

—

Чево хулить-то? В ем вся дурь сама наружу вылезла.

Колька улыбался, глядя на Макарыча: знал — доведись на людях, до небес захвалит его. И дурное в доброе повернет. Оплеух за неверие навешает, за наговоры душу вытряхнет. Сейчас для

острастки бранится. К запотевшей бутылке потянулся. Что к приезду берег. По лицу вперемешку с хмуростью улыбка бродила затаенная. Рад ведь, что приехал. Какой ни на есть — дорог Колька ему. А ворчал, не переставая. Будто и впрямь злился.

—

Нет ба спокойно, как все люди жить. Все

чевой-то выдумывать. Куды-то суетца. Обожгешь нюхалку ненароком, а с ей и душу испоганишь.

—

Ты вылечишь.

—

Поначалу выпорю. А там видно станет.

—

Зойка-то что не приехала? — спросила Марья.

—

Кому эдакий шельмец сдалси? Заместо ей

ен

куды-то шлялси. Вот и осерчала.

Марья отвернулась, пряча в платок довольную улыбку.

А через день Макарыч неладное почуял. Колька куда-то засобирался. Задумку скрывал.

—

Куды навострилси, сказывай?

—

К Акимычу хочу сходить.

—

Чево таилси? От мине скрытничаишь?

—

Думал, обидишься.

—

Я не девка, а порешил верное. Хошь вдвух съездим.

—

Давай, — повеселел Колька и, достав из

чахлого чемодана сверток, сказал: — Вот рубаху ему купил. Как, понравится?

—

Дареному коню в хайло не зырють, —

Макарыч одобрительно хлопнул Кольку по плечу. А про себя подумал: «От те и кузькин день. Не поспел в хату нос сунуть, пятки в другу сторону настропалил. Да не как-нибудь, с подарком. Я-то для Марьи так и не насмелилси попросить ево, штоб обувку на слякоть купил ей в городи. Э-э-э-э, не в том соль. Поди, добралось. Возьметь и стреканеть к Акимычу».

Колька меж тем зарылся в самую душу чемодана. Выволок оттуда что-то диковинное, в блеску- чей обертке с красным пояском.

—

Это

тебе, отец.

—

На што?

—

Кури, сигара.

—

Господь с тобой. То ж цельное полено. Разе эдакую дуру в пасть за

п

ихаишь?

Но Колька взял сигару. Откусил ей хвост и, прикурив, передал.