В церкви уже собралось полдеревни, когда Ефросинья, войдя, перекрестилась на образа и встала поближе к бабам. Она усердно молилась, глядя на яркий свет множества свечей.
Слушая молитвы хора, пела в лад, не замечая, как бегут слезы по лицу.
— Господи, прости и меня, грешную! — просила баба, вымаливая здоровья бабке, прося себе вразумления.
— Господи, помилуй! — запел хор и вся деревня поддержала молитву.
— Отче наш! Сущий на небесах! Да святится имя Твое! — повторяла Фроська вслед за священниками. Ей было хорошо и легко, словно за порогом церкви оставила все заботы и беды, все прошлые неприятности и тревоги о будущем. Ей показалось, что сам Господь улыбается, глядя на нее, а значит, простил, отпустил грехи.
— Помоги мне, Боже! Подари жизнь достойную! Чтоб, не стыдясь себя, идти судьбою, указанной Тобой! — просила баба. Она молилась до утра, не передохнув, не присев на лавочке у церкви.
Дождавшись освящения принесенного и благословения священника, ушла, лишь когда служба закончилась.
Христосовалась с селянами, одаривая пряниками, конфетами, получая взамен крашеные яйца, куличи.
— Прости меня, Ефросинья! Ради Христа! — подошел муж Мотьки.
И сказал, что после Пасхи придет к ней сам, выкопает колодезь.
Фроська не восприняла всерьез, не поверила человеку, простив случившееся, дала ему крашеное яйцо, поздравила с праздником и свернула к своему дому.
— Бабуль! Христос Воскрес! — шумнула от самого порога и позвала: — Ходи к столу, разговляться станем!
Но в доме было тихо. Ни шороха, ни голоса, ни шагов…
— Бабуль, хватит спать! — поставила корзины Фроська и, ски
нув сапоги, прошла к печке, заглянула на лежанку — там пусто. Баба оглянулась и тут же увидела бабку. Та лежала на лавке спокойная, тихая, едва приметная морщинка прорезала лоб, губы улыбались, глаза были открыты, смотрели в потолок.
— Ну что лежишь? Пошли к столу! — взяла за руку и почувствовала леденящий холод.
— Бабуля! Так как же это? Ведь обещалась дождаться, встретить! — укорила Фроська бабку, все еще не веря в случившееся. Только теперь приметила, что бабка одета так, как велела обрядить себя в последний путь.
— Что ж ты утворила? На кого меня бросила, горемычную?! — взвыла Фроська, упав на колени перед покойной. — Родимая ты моя! Иль я повинна в кончине твоей? Добавила горечь и срам на голову и душу тебе! Как отмолю нынче этот грех? Как очиститься перед тобой, что даже отойти при мне не схотела? Потребовала! Сама отмучилась! А я как теперь жить стану? В стыде пред памятью твоей! На что порешиться нынче, родимая, надоумь! — выла на всю избу, в окна которой уже заглядывали любопытные сельчане.
Осмелев, тихо вошли в дом старухи, перекрестившись, стали тенями за спиной Фроськи, молились, вытирая слезы, за упокой усопшей.
Вскоре изба была полна народа. Во дворе трое мужиков ладили гроб и крест в изголовье. Бабы — соседи, выведя Фроську во двор, предложили свою помощь в подготовке поминок.
Баба, плохо соображая, дала им продукты, деньги на вино и водку, оплатила предстоящую работу могильщиков.
— Побудь на воздухе! Успокойся! Охолонь! Не рви душу! Тем не воротишь. Все смертны! Вона сколько уже ушло! Едино поминки отмечали. Свадеб и родин давно нет! Ты не первая и не последняя! Одно неведомо — кто следующий помрет? — говорили бабы.
— Угомонись! Бабка твоя легко отошла. Без мук, без горя! Не с голоду иль с холоду — от старости! В своем доме, при тебе. И схоронена, и помянута, и отпета будет. Легко ей станет на небесах! Я б помечтал так отойти. Да не выйдет. Один в свете, как шиш, остался. Некому даже поплакать. А и тебе уже обсохнуть пора. Будет дудеть на всю губерню! Дай бабку в гроб уложить! Взавтра схороним. Нельзя доле держать в избе. Не то сама свихнешься! — увел Фроську от бабки сухонький дедок.
После похорон и поминок Фроська осталась совсем одна в пустой избе. Ее больше никто не ждал, не окликал и не любил. Баба сидела у окна, где еще совсем недавно она разговаривала с бабкой, делилась своими заботами, строила какие-то планы на будущее. Теперь ничего не было нужно. Все опостылело. Все валилось из рук.
Фроська сама себе показалась жалкой козявкой, раздавленной горем.
И вдруг она услышала звон колоколов.
Над деревней, над всей землей звенели малиновые перезвоны Пасхи.
Люди снова шли в церковь, очиститься от грехов, забот и горя. Шли с твердой уверенностью, что даже лютые холода не вечны. И в каждой судьбе наступает новая весна, подаренная Богом. Только нужно верить, не потерять свою мечту и она обязательно сбудется.
Малиновый звон радости плыл над Солнцевкой, стуча в каждый дом, в каждое сердце и душу.
Никто из деревенских не видел, как покидала Фроська свою избу. Как вся в черном, словно смерть, пришла проститься с погостом и, став на колени перед могилой, сказала тихо, но твердо:
— Прости, бабуля! Кажется дошло, что делать надобно! Ухожу в монастырь. Навовсе. Пока не все растеряла и еще есть время. Буду жить в молитвах и покаянии. Стану просить милости у Бога! Может, смилуется, увидит и простит! И ты не серчай. Если помнишь, помолись за меня…
Всю ночь она шла пешком до монастыря. Редкие встречные шарахались от нее в испуге, крестились поспешно. Их она не видела, не замечала.
Когда первые лучи солнца осветили землю, Фрося была далеко от Солнцевки. Она стояла на коленях перед монастырем, прося Бога о милости — дать приют заблудшей душе.
Вскоре перед нею открылась дверь. Она вошла, не оглянувшись, ни о чем не пожалев. Сюда она пришла навсегда…
ГЛАВА 9 КУКУШКА
Райку привели в дом к Серафиме уже под вечер две подружки.
Подвыпившую, пропахшую луком, усадили на стул, потребовав молчания, пригрозив, если отворит пасть, своими руками утопить в канаве. И стали слезно просить за девку, взять в дом на проживание.
— Она тихая, спокойная. Только вот у нее жизнь не удалась…
Райка кивала взлохмаченной головой так, что обесцвеченные под цвет соломы волосы отлетали от ушей сальными косицами. Девка молча соглашалась с каждым сказанным словом. Она очень любила, когда все вокруг жалели и сочувствовали ей. Когда переставали обращать внимание на ее персону, она встревала в разговор и несла такую глупость, что окружающие уже не удивлялись невезению девки, а лишь отплевывались, матеря тупую собеседницу.
Райку все считали набитой дурой, но она искренне сомневалась в правдивости такой оценки, всегда старалась доказать обратное всем. Вот и теперь, когда подруги, расхваливая Райку, просили не обращать внимания на ее замкнутость, молчаливость, Райку, как всегда, прорвало:
— То правда! Бывает целыми днями на меня находит. Молчу, если за весь день ни глотка водяры не хлебнула. А когда глотку промочу, ну тогда, едрена мать, выдаю все разом! С авансом на год вперед! — созналась девка.
Она тут же получила тугую пощечину от подруги и злую угрозу — дать пинка от самого порога. Райка враз умолкла.
Обе подруги пообещали Антонине не спускать глаз с Райки, следить за каждым ее шагом и, приучив к порядку, заведенному в доме, держать девку в ежовых рукавицах.
На том они и порешили.
Райку вытряхнули из замызганного плаща, заставили разуться и погнали в ванну, подталкивая пинками и подзатыльниками, не давая остановиться, оглядеться и подумать.
— Давай, шустри!
— Да я в прошлом месяце мылась. Чего гоните? Еще чистая совсем. Глянь, вон кофта совсем как новая! — оттянула воротник, пропахший потом, какой-то едкой вонью.
В ванной ее продержали три часа, заставив не только помыться, почистить зубы, а и постирать белье, одежду до безукоризненности. Из ванной она вышла в халате, в тапках, с накрученными волосами, собранными в замысловатую прическу. Подруги и впрямь поусердствовали над нею, подкрасили брови, ресницы, глаза и губы. И теперь новая квартирантка преобразилась.
Она не узнавала саму себя. На руках — маникюр, на ногах — педикюр, на лице — макияж, всех этих названий не удержала ее маленькая голова. Она очень возмущалась, зачем ей надевать тапки, если ей сделан педикюр, каким нестерпимо хотелось похвастать перед всеми обитателями дома. А потому, выйдя на кухню, увидела скопление баб, первым делом сбросила с ног тапки и, вытянув их до середины кухни, спросила:
