— Да заткнись! Все мы тогда бухими были, — осадил Любимчик.

— Это верняк. Бухнули тогда славно. Водяры хоть жопой жри, вот только хавать было нечего, — засыпал Угорь на шконке.

Через полчаса он уже храпел на весь барак. Спали все, и только Любимчику не спалось.

Ему мешала уснуть мысль о разборке. Хорошо, если забудут фартовые о разговоре и обещании, а если — нет?

Он обдумывал множество всяких вариантов. Но ничего путного в голову не приходило.

Разборка… Без трамбовки здесь не обойтись. Бить его будут все. Больно и долго. Может, до смерти, а может, покалечат. Как-повезет.

«Может, слинять? Но куда, к кому? Кто примет? Мусора? Свои спрашивать не станут — виноват иль нет, раз кентам что- то показалось, теперь несдобровать», — подумал Любимчик.

В эту ночь он спал в своем бараке. Сжигаемый страхом и ненавистью, он решил отплатить спящим законникам за каждое обидное слово, за догадливость, за угрозу разборкой. И, сообразив, высчитав все, утром пошел к Тимофею проситься в зимовье.

— Кенты киряют. Я столько водяры не принимаю. Хочу один побыть, места осмотрю. Заготовлю силки и петли. Придете на готовое, — уговаривал он бригадира. И тот согласился.

Любимчик к вечеру был в зимовье.

А через неделю вернулись в барак Скоморох, Полудурок, Кот и Цыбуля.

Увидев пьяных кентов, не удивились. Но, откинув подушки увидел, что ни у кого из четверых не осталось ни капли денег.

— Проссали! Наше! Кто дал? — первым завопил Кот и кинулся трясти Угря.

Тот спьяну отмахнулся. Костя поддал посильней. Когда и остальные не нашли денег, в бараке поднялась драка.

К вечеру с деляны, словно назло, привезли фартовых в баню. Узнав, в чем дело, из-за чего трамбовка., тут же учинили разборку.

Никто и не вспомнил о Любимчике. Били тех, кого застали в бараке. Трамбовали за нарушение закона, требовавшего не воровать у своих.

Били жестоко. Трудно дался заработок. Мозолями, потом, усталостью. За все это, перенесенное, влипали в троих фартовых кулаки и сапоги. Брань, проклятия градом сыпались на их головы, вспухшие от ударов.

Никто из них не знал, не помнил, когда пропили башли кентов.

Свои заработки оказались на месте.

Угорь, теряя сознание, увидел входившего в барак Филина. Тот рыкнул на условников. Спросил зло:

— Какая падла меня из бугров вывела? Почему разборку сами делаете, козлы? А ну, ботайте, в чем кенты лажанулись, за что их трамбовали?

Когда Цыбуля и Кот рассказали все, бугор затылок скребанул, головой закрутил, вроде дерьма понюхал. И спросил:

— Сколько башлей увели?

— Кусков десять, бугор…

— Не-ет, сявки столько не поперли бы. Зассали б. Шибко явно. Им пары стольников хватило б нажраться до горлянки. Ну и кенты не сумели б столько просрать. Это ж всей «малиной» месяц бухать можно, — сказал, не задумываясь. И подогрел: — Кто-нибудь с вами канал?

— Любимчик! — вспомнил Угорь. И, придерживая руками гудящую от боли голову, трудно вспоминал разговор с ним, угрозу разборкой.

— А где он приморился? — спросил Цыбуля.

— Мне Тимофей ботал, что Любимчик в зимовье похилял. Сам навязался. Давно уж там, — ответил Филин и добавил: — Нет, этот не сопрет. До воли далеко. А в тайге башли без нужды. Куда их сунет?

— Он, падла! Он, хорек вонючий, слямзил. Больше некому! — завопил травмированный пилой фартовый и, потребовав двоих в свидетели, просил кентов отпустить его на день в зимовье.

— Век свободы не видать, расколю гада! — орал он.

Фартовые завтра утром должны были вернуться на деляну. А потому решили законники послать на заимку Тимофея и Гориллу. Эти разберутся. Не трамбовкой, по чести надыбают. Не станут выколачивать раскаяние.

Тимка согласился сразу. Гориллу уламывать пришлось. Но все же уговорили. И оба чуть свет ушли в тайгу.

— В зимовье канает. Вишь, дым из трубы прет, — глянул Тимка.

— Давай постремачим малость. Он, падла, в зимовье башли не держит. Это — как мама родная. На понял взять надо. Чтоб струхнул. Пойдет перепрятать подальше от зимовья, тут его и накроем, — предложил Горилла.

— А я уверен, что в зимовье он их держит. Такой тайге не доверит. Придется тряхнуть гада, — не согласился бригадир.

— Ладно, колонем козла. Но не сразу, — согласился Горилла и резко дернул на себя дверь зимовья.

Любимчик сидел у печурки. Увидел фартовых, побледнел. Вскочил, ударившись лысиной в потолок.

— Чего наполохался? Иль не ждал нас? Пришли глянуть, как канаешь тут, — прищурился Тимка.

— От людей отвык. Все зверье да птахи — мои кенты, — лопотал Любимчик, обливаясь потом.

— Ну вот и нарисовались, возникли, чтоб от кентов не отшибало, — сел Горилла к печке и расставил ноги.

— Как заимку держишь, ботай, — присел к столу Тимофей.

— Все в ажуре, — пристроился на чурбаке Любимчик и, поставив на печку чайник, понемногу успокаивался.

Чай пили молча, медленно.

— Как в селе? Без кипежа? Все в норме? — зыркнул Любимчик по лицам.

— Полный ажур. Кенты, видать, к цепким бабам подзалетели. До сих пор из Поронайска не вернулись. Душу отводят, — усмехнулся Горилла.

Любимчик вздохнул. И заговорил спокойнее:

— Я тоже думал смотаться в город. Но с мусорами трехать не хотел. Клянчиться у них — западло. Решил, обойдусь пока, — пытливо всматривался в лица законников.

Он понимал, что Тимофей мог прийти сюда в любую минуту, но вот Горилла? Этому тут вовсе делать нечего. Зачем прихилял в такую даль? Не ради трепа. Этот за просто так и угол не обоссыт. Но фартовые из города не вернулись. Значит, можно дышать. Да и не подумают на него. Их в оборот возьмут. Бухих. А для него даже кайф, что фартовые тут побывали — видели Любимчика на заимке. А это — отмазка…

— Угорь куда теперь лыжи вострит? — спросил он у Тимки.

— Дождется кентов и сюда, к тебе под бок. Промышлять станем.

— Ох и здоров он бухать! Склянку винтом, одним духом выжирает. У меня зенки на лоб лезли. Лихой кент! Те, двое, что в бараке канали с ним, так и не смогли. И я — кишка тонка, — признал Любимчик, все еще не понимая, зачем здесь возник Горилла.

— Завтра проверим, сколько у тебя пушняка. Где стоит провести вырубки? Много ль перестоя? И на карте все отметим. Прямо от зимовья начнем. Сушняк вам на дрова. А рубку где проведут, конями вывезем, — будто угадав, обратился Горилла к Тимке.

— Вы надолго теперь? — не выдержал Любимчик.

— А чего? Тебе чего? Покуда он тут хозяин! — указал Горилла на Тимку, рявкнув зло. — Сколько надо, столько будем.

У Любимчика мурашки по коже побежали. От пяток до лысины. Что-то очень зол Горилла. Сдерживается. А мурло аж пятнами взялось. Не с добра. На него, Любимчика, зверем зыркает, словно ищет слабое место, где ухватить.

Но Любимчик не простак. Перо всегда при себе держал. В кармане, под рукой. Будет кипеж, не задумается. Любого распишет. Хоть и законника. Своя шкура ближе.

Тимофей с Гориллой разговорились о тайге, зверях, их повадках.

Любимчик, заметив, что фартовые увлеклись трепом, вышел из зимовья.

Законники сразу прервали разговор. Тимка к окну прилип. Любимчик курил на пороге зимовья.

— А может, тряхнем падлу? Хватит темнить! — предложил Горилла.

— Не дергайся. Недолго осталось. Этот фраер — слабак. Сам отдаст. Не выдержит, — останавливал Тимка.

— Лады. Но завтра нам в селе быть: хватит дуру ломать! — свирепел Горилла. И, увидев появившегося в двери Любимчика, шагнул к нему, прихватил за горло: — Колись, с-сука, где башли кентов? Не то теперь же на нитки распущу, блядюга!

Тимофей головой покачал Сорвал Горилла его план. Несдержанный кент, горячий. От таких одна беда. Во прихватил фраера! У того язык до яиц вывалился. Морда синей фингала. Окочурится того и гляди. А какой с того навар? Ни башлей кентам, ни разборки над фраером.

Тимофей дернул Гориллу за плечо.

— Оставь дышать.

Бывший бугор сбросил руку.

— Колись, паскуда! Вонючка лысая! Иначе требуху на завязки пущу!