Клеймо? Чепуха! Да он из картошки любое вырежет. Гербовики получались отменные. Любые печати

умел подделать с детства. Тому сызмальства был обучен. Вырезанную картошку окунул в чернила, вот тебе и печать. Лучше и четче настоящей. Ни один легавый не прикопается. Да и кто на барахолке на печати смотрит? Главное — мех. Он всегда был в цене. За него платили бешеные деньги.

Недаром ушлые воры любили трясти меховые магазины. Они средь воров на уровне банков ценились.

В мехах Тимку научили разбираться законники, махровые воры.

Те с закрытыми глазами, на ощупь определяли, что за мех держат в руках, чем, когда и как он выделан, его сорт и цену.

Всякий мех имел свой запах, блеск, подпушку, мездру. Воры определяли все его достоинства с первого взгляда.

Ни один эксперт, товаровед, приемщик меха и охотник не разбирались в этом деле так, как воры. Они легко определяли подделку дешевого меха под дорогой, знали, сколько будет служить любой воротник, шапка, шуба.

Воров нельзя было провести, потому что им ошибка могла стоить очень дорого.

А потому и Тимка знал меха, разбирался в них лучше, чем в самом себе.

Крепко вбили ему знания кенты. Еще тогда, когда в Хабаровске сделали налет фартовые на меховой магазин.

Воры снимали меха с витрин. А Тимка бросился в склад. Нащупал мягкое, приятное. Насовал в мешки.

О, как он радовался тогда редкому везению. Он понял, что любит мех. Он ласкал его руки, воображение. Он предвкушал, как обрадуются кенты его добавке в общак.

Он выскочил из магазина вместе со всеми. Фартовые, уходя, уводили и его. Тимка торопился. А когда пришли на хазу и меха были развешаны там во всей красе, Тимофей приволок свой навар.

Фартовые кинулись к мешкам. Вытряхнули на пол и глазам не поверили… Бросились на Тимоху с кулаками. Били долго, больно, чтоб надолго и накрепко запомнил, что кроличьи шапки ворует только шпана, а не фартовые. Они не стоят риска, усилий, даже взгляда фартовых.

Это была его первая и последняя ошибка. Урок запомнился на всю жизнь.

В сельмаге Трудового тоже продавался мех. Шкурки чернобурок, огневок висели пышными гирляндами. Их не разрешалось трогать руками. Их можно было купить, а даром — только глазеть, что и делали все. На покупку не было денег. Стоили дорого. А спереть — фартовый закон не позволял. Где живешь, там не срешь, говорилось в нем. И законники, помня это, Тяжело вздохнув, отводили взгляды от мехов, развешанных на верхних вешалках.

Тимка не был исключением. И тоже не без содрогания смотрел на меха. Но боялся даже подумать о том, чтобы спереть их отсюда. Знал, его тут же посадят на перо свои же кенты. Ведь дураку понятно, что милиция стала бы трясти в первую очередь фартовых. Сколько горя было бы, найди они хоть одну шкуру. Из собственной не одного вора вытрясли бы. А скольких вернули бы в зоны, в долгие-долгие ходки!

Даже подумать жутко. Уж лучше зубы на полку, чем снова попасть под запретку.

Тимоха съежился от таких мыслей. Стало холодно. По старой привычке влез под одеяло с головой. Так недавно в бараке спал. И не он один Особо когда побитые по бухой сявки не могли подняться и натопить печки. Тогда в бараках стоял колотун, от которого иней блестел даже на шконках.

Фланелевые — на рыбьем меху — одеяла не грели. Укрытые с головой воры лежали так всю ночь, согревая себя собственным дыханием, и до утра кое-как можно было прокантоваться.

В больнице нет сявок. А то погнал бы за куревом. Сейчас бы хоть одну затяжку сделать. Чтобы до печенок пробрало. И враз боль пройдет. Всякая хворь табака и водки боится. Это фартовое правило. Его лишь фраера не признают. И старик Притыкин. Сам не курил, так и хрен с ним. На и его, Тимоху, уговаривал бросить. Мол, настоящий охотник табак в руки не возьмет. Потому что табачный дух таежное зверье за версту чует. И никогда не подойдет к капкану, заряженному руками курильщика.

— Хрен тебе! На мои капканы, петли и силки шел зверь не брезгуя, чаще, чем в притыкинские, попадал, — вспоминал фартовый.

— Сам у себя жизнь воруешь, здоровье гробишь. А на что? Иль все на свете надоело?

— Один раз живем, дед. Зачем же самому себе во всем отказывать? Нет, я себя не обворую ни в чем. Пью, курю, пока могу. Да и чего от мужичьего отказываться? Не баба! Они теперь и то ни в чем мужикам не уступят. Редко какая хмельным не балуется. Потому и жены из них хреновые, — вздохнул тогда Тимка.

— Какой сам, такие и бабы. Небось путные от тебя как от черта убегали. А пьющие — липли. Как говно к говну — до кучи, — засмеялся Притыкин.

— Шалишь, дед! Не все у меня такие были. Теперь что о том вспоминать? Но среди мужиков, чтоб я собственной жопой подавился, если стемню, тебя первого такого вижу. Ладно, не куришь. Работа у тебя такая. Но и не пьешь! А почему? От жадности? Так ведь я предлагал угощение! На халяву, можно сказать. С чего отказался?

Николай Федорович усмехнулся одними губами:

— Последние мозги пропивать не хочу. И тебе не советую. У нас, покуда в тайге маемся, голова завсегда тверезой должна быть.

Тимке и вовсе скучно стало, когда Притыкин не взял его с собой в тайгу лишь потому, что поутру пропустил фартовый стакан водки.

Дед за такое пригрозил его в другой раз с заимки прогнать.

Тимка зубы стиснул. Знал бы, чем все кончится, сам ушел бы тогда без оглядки. Столько времени потерял дарма! Все надежды и планы рухнули. Остался гол, как параша. Без меха, без навара. Что делать теперь, куда податься?

К фартовым? Тимофей даже язык себе прикусил за саму мысль. Такое было возможно еще недавно. Но не теперь…

Вывели его фартовые из закона. Выкинули в фраера. И самое обидное, что случилось это не в ходке в зоне. А здесь, в Трудовом. Будь оно неладно!

А самое обидное, что началось все с мелочи. Не одну зиму терпел и вздумал к Дашке подколоться. На время. Ну и схватил ее за сраку в бане, как бывало прежде в столовой. Только там она молчала. Не рыпалась. А тут развернулась и в зубы кулаком. С размаху, по-мужичьи, молча.

Тимоха тогда еле на ногах удержался. Из глаз искры посыпались, как от костра. Психанул фартовый, нагнал бабу, врезал сапогом в задницу так, что Дашка чуть в стенку зубами не вцепилась. Взвыла от боли иль от злобы. Глаза у нее из серых совсем белыми стали.

Тимоха вначале ошалел. А Дашка поперла на него буром. Видать, сослепу. Глаза небось вывернулись, в задницу смотреть стали. И, с чем попало под руки, на Тимку. Тот тоже озверел. Как мужика трамбовал бабу. Сапогами и кулаками, даже на кен- тель взял. В угол вбивал заживо.

Баба в долгу не осталась. В пах метлой въехала, а свалившемуся всю рожу изодрала, как кошка.

Фартовые их кое-как растащили. Но успокаивали Тимку зуботычинами. Он ответил взаимностью. И, не видя, въехал в мурло бугру. Такое не проходило безнаказанно. И хозяин фартовых, едва Тимофея втащили в барак, велел содрать с того все барахло и сунуть его голяком в парашу до самого утра.

Трое сявок всю ночь дежурили, не смыкая глаз. Следили, чтоб не выскочил Тимка раньше времени из параши.

Вечером на разборке, а этого следовало ожидать, Тимку вывели из закона. Новый бугор не любил оттягивать. И едва кенты высказались, бугор велел им вышибить скурвив- _t

шегося фраера из барака вместе с барахлом. Что и было сделано тут же.

Тимка едва отыскал в темноте застрявший в луже рюкзак. Куда податься? К кому идти? И, увидев свет в окнах бани, пошел туда, чтоб смыть с себя вонь, грязь, боль.

Дашка, увидев его, приготовилась к защите. Лицо подергиваться стало. Он шел, наклонив голову, словно ничего не заметил.

— Куда прешься? Не видишь, я уже закрываю баню! — встала она в дверях, загородив проход руками. И вдруг повела носом, закрыла его ладонями. Отшатнулась, как от чумного. — Усрал- ся, что ли? — пропустила Тимку и закрыла дверь.

— Много там мужиков моются? — спросил он тихо, виновато опустив голову.

— Никого нет! — держалась баба на расстоянии.