— Да ну, станет он там ждать холодов, небось давно уже на материке.
— А ксивы где у него?
— Этот гад из-под земли достанет.
— Скорей бы его поймали. А то живем как на углях. И всякую ночь не спим по очереди, сами не знаем, откуда чего ждать с той поры, — говорил пожилой работяга, чья койка стояла у самой двери. ill
— Вы всегда там спали? — спросил его Кравцов.
— Погромче спросите. Он у нас глуховатый. Потому и спит у двери, что на шаги не вскакивает и не просыпается. Никто там спать не соглашался. Только он, — засмеялись работяги.
— Отчего на койку Кузьмы не перешел? — спросил Кравцов и добавил: — В вашем возрасте там теплее.
— Боже меня сохрани! — перекрестился тот и признался, что ему Кузьма целый месяц снился. — Все по проходу меж коек в исподнем ходил и будто искал кого, под койки заглядывал. Аж внутрях от холода кишки дрыком вставали. Пужался я…
— Всю постель зассал, козел, — подтвердили мужики дружно.
Кравцов насторожился. Но виду не подал. И спросил, поддерживая общий тон разговора:
— А может, вас попугали, мужики?
— Да нет. Я не из пугливых. На бойне работал. Бойцом. Но тут не скотина. Человек… Я Кузьму ни с кем не спутаю. В подручных у него был много раз. Все его повадки знаю насквозь.
Поговорив с работягами еще немного, Кравцов вернулся к Дегтяреву и спросил о лесопирсе.
— Да ну! Сто раз я там бывал. И мои ребята. Никого чужого там не было и нет. Одни шаромыги работают. Любой человек на виду. Спрятаться иль скрыться невозможно. А Сову я в рожу знаю. Уж если б увидел, догонять бы не стал. Пристрелил бы на месте, — ответил уверенно участковый.
— Мне он живым нужен. Так что, если тебе он попадется на пути, постарайся не спешить с выстрелом. Пусть злоба не опередит разум…
Поговорив об условниках, Кравцов сказал негромко, чтоб не услышали милиционеры:-
— Все же наведаюсь я на лесопирс. Гляну, а вдруг вопреки всему Сова там окажется. Ведь самый лучший способ спрятаться — быть на виду, под носом…
— Но мои ребята по многу раз там бывают, и я — каждый день. Нет там Совы. Точно говорю, — твердил Дегтярев. Но убедить Кравцова так и не сумел.
В потемках на бензовозе повез его к лесопирсу Геннадий Филиппов. В полукилометре притормозил. И Игорь Павлович спешно выскочил из кабины.
«Милиция не видела! Ну и что с того? Он у вас под носом, на чердаке жил, не один. И тоже не увидели. Хотя не день, не два у Дарьи над головой кантовались», — думал следователь, обходя неслышно пеньки и коряги, чутко вслушиваясь в тишину. Он никогда ей не доверял. Придерживался своего жизненного правила — чем тише, тем опаснее.
Вспомнилось Кравцову, как Дегтярев уговаривал его взять с собою на лесопирс двоих ребят.
— Они хорошую школу прошли. И задержать помогут, и защитят, если потребуется. Обузой не станут. Возьми, — настаивал участковый.
«Задержать они смогут! Да куда им! Ходить по тайге не умеют. Сапогами грохочут так, что звери за версту разбегаются. А уж Сова их раньше всех услышит. Грубо работают. К лесопирсу на милицейской машине подкатывают. Будто Сова — круглый идиот. Да он эту машину по звуку мотора узнает издалека, — думал Игорь Павлович, переступая кочки. — Защитить они меня смогут. От кого? Да и какая теперь защита нужна? Пожил уже. Когда стоило защитить на Колыме, так свои же больше всех горя принесли», — вспомнилось Кравцову.
Особо первый год в зоне был самым трудным. В пятидесятиградусный мороз, голодного и оборванного, выгоняли его вместе с сотнями таких, как сам, из барака и гнали через пургу и снег строить трассу.
Простые люди верили, что невиновен прокурор. Делились хлебом, теплом, кипятком и куревом.
Их усталые плечи поддерживали его надежно. Не давали упасть. Его согревали понимание и сочувствие их. Даже фартовые доверяли ему. Не верила лишь администрация. И мерзлый кусок хлеба, что отдал ему, потерявшему силы, парикмахер из Тулы, выбил у него из рук ударом ноги офицер, начальник отряда. Он втоптал в снег замерзшую пайку. Каблуком сапога. На глазах у всех…
Нет, не почерневшие от удара пальцы, сердце заболело. Не сытость отнял — веру в законность. Научил ненавидеть…
А охрана? Ее нрав и суть узнал Кравцов на собственной шкуре.
Умирающим не верила, заставляла вставать и работать под угрозой расстрела на месте. А если падал человек в снег лицом, теряя последнее дыхание, автоматная очередь не медлила. И врезалась уже в мертвых. Так надежнее и спокойнее…
Не все зэки удивлялись жестокости, потому что и среди них иногда оказывались бывшие охранники. Правда, с ними никто не делился хлебом.
В Сеймчане Кравцов не раз терял надежду на то, что выживет.
Четыре зимы — как сорок лет. Там потерял зубы. Нет, не выбили — цинга отняла. Она на Колыме свирепствовала во всех зонах. Она косила молодых и старых без разбора. Она была злее охраны, мороза, голода. И его дни были бы сочтены, не подоспей вовремя реабилитация. Он тогда уже умирая в отдельном бараке, где цинготные доживали последние дни.
Десны вспухли так, что даже прикосновение языка приносило нестерпимую боль. Зубы без усилий вытаскивали руками. Без крови. О еде даже думать страшно было. Рот не закрыть. Не уснуть от боли. Она была постоянной, от нее раскалывалась голова.
Иные наложили на себя руки, не справившись с нею, поверив в безысходность.
Кравцова, перед глазами которого метались черные круги, внезапно вынесли из барака. Поместили в больницу. Два месяца лежал под капельницей, на уколах. Его выхаживали, вырывали из лап смерти столь же настырно, как и кинули в них. Его отпаивали настоями, витаминизированными отварами. За ним ухаживали как за ребенком.
Он ни во что не верил. Это понимали. И не обижались на невольную грубость.
Зубы ему вставили. Протезы. Не смогли заменить лишь сердце. А потому за помощь, заботу и лечение никого не благодарил.
Кто знает, что лучше было. Ведь и он успел смириться, похоронил себя заживо. И не такие, как он, остались на Колыме навсегда. Может, они были нужнее? Но не успела к ним реабилитация. Слишком долог был ее путь через снега и бездорожье судеб, слишком коротка жизнь человеческая.
Не один он потерял веру в закон.
Андрей из Ленинграда тоже верил. Ученый-физик. А умер, как преступник, на Колыме. На руках у него, у Кравцова, От туберкулеза. Простыл мужик. И там в сугробе, без креста, навсегда остался. Найди его погост теперь! Словно и не было человека. Лишь в сердце, в памяти жить остался навсегда. Да еще в снах, в которые поневоле научился верить.
Тогда, в последний свой день, Андрей знал, что умрет, и держался рядом с Кравцовым везде. А на коротком перерыве вдруг сказал:
— Ты выживешь, ты выйдешь на свободу чистым. Ты будешь счастлив, Игорь. Тебя больше не коснется горе. Это правда. Я не брежу. А знаешь, почему жить станешь? Чтоб когда-то кончилась эта трасса. И смерти, и горе. Ведь должен прийти всему конец. Мы мучаемся за веру в то, что проклято. Теперь души свои очищаем. От этой веры. Не в то верили… Зато теперь мне светло. Я свое понял. Нельзя жить дураком. Жаль вот, что поздно понял и теперь ничего не исправить. А ты — помни. Колыма пусть всегда с тобой остается. Она убивала, но и очистила нас. Ты сам все знаешь. Зачем я тебе говорю о том? Живи свободным. Как трасса. Долго и вольно. И за меня…
Кравцов обошел куст можжевельника. Из-под ноги куропатка с бабьей руганью выпорхнула. Рассердилась. Разбудили не вовремя. И пошла кричать во всю глотку.
Игорь Павлович замер, постоял. Подождал, пока птица успокоится, и крадучись пошел дальше.
До лесопирса уже рукой подать. Видны сполохи костра. Слышны голоса людей. Огромные тени от них мечутся по тайге.
Вон кто-то беззаботно хохотал. А голос бабы, единственный в этом хоре, незлобиво поругивал мужика, ущипнувшего её за задницу.
Кто-то анекдот рассказывал, вереща то старушечьим, то детским голосом. А еще один, плюнув на все, пел про гоп со смыком.
Кравцов тихо подошел к кудлатой елке, что росла ближе всех к людям.
