— Так я и не понял, чего же вы от меня хотите? — спросил Дегтярев, искренне разведя руками.

— Такое не дойдет до тебя. Поздно, Сема. Лишь битый знает цену боли. Этого словами не объяснишь. Сердцем понять надо. Да и то если оно не слепое. А в нашем возрасте, если тепла в душе не осталось, лишний грех на душу нельзя брать, надо хотя бы этого бояться. Чтобы живые не проклинали мертвых за ошибки. I

— А мертвому какая розница? — удивился участковый.

— Безнадежный ты, Дегтярев. Как тундра. Сколько ни грей, тепла не чуешь. Бесполезно с тобой говорить.

— Это почему же? Даже условники так не считают. С некоторыми я в очень хороших отношениях. Кентуюсь, можно сказать. А иные даже пишут мне. Со свободы. Докладывают, как- устроились, чем занимаются.

— Вот когда не докладывать, а делиться, советоваться начнут, тогда и поговорим. Твои официальные запросы — не потребность души, а долг служаки. Я бы тебе не писал. Не поверил бы…

— Это почему же, Игорь Павлович?

— Жизнь твоя как сыр в масле кувыркалась. Потому что вслепую, послушно жил. Нигде бока не наколол, сердце не болело. За других. Так и живешь как во сне. Смерть придет, а ты и не увидишь. Со спящей совестью и ленивым сердцем жизнь прожил. Оттого ни себе, ни другим не в радость…

— О том не вам судить, — буркнул участковый.

— Ну а как ты печника не уберег? Ведь ему до освобождения меньше года оставалось. И его убили. Ты не знаешь — кто и за что? А времени немало прошло. Умел лишь пользоваться его услугами, — упрекнул Кравцов.

— У меня нет фискалов. И Кузьма не был моим стукачом. Мастером был хорошим, человеком. Его мне как родного жаль. Но искать убийцу обязано следствие. Почему прокуратура дело заволокитила, вас надо спросить. Сам понимаю, что время вы упустили. Но за Кузьму ни с чьей шкуры не слезу, пока не найдут, не поймают убийцу.

— А я для чего здесь, по-твоему? — отозвался Игорь Павлович.

— А я думал, только мою работу проверить приехали.

— Это не входит в мои служебные обязанности.

— У нас кто вкалывает, на того все шишки! Орденов не ждем, — буркнул Дегтярев.

— Давай, Семен, чайку заварим. Свежего, покрепче. Я в зоне Сеймчанской на чае выжил. Он от всяких болячек выручал. По тому, каким чаем угощали, знали, что за человек, — улыбнулся Кравцов.

— Это как же так? — удивился участковый.

— А вот так и понимай! Казалось бы, что общего между вором в законе и политическим? Скажешь — ничего общего! Ан и просчет твой. И те, и другие никогда не станут пить слабо- заваренный чай. Не воспользуются стоялой заваркой, стылым чаем. Только крепкий, только с ключа. Потому что чай сон отшибает, мозги заставляет работать, сердце двигаться быстрее. И главное, никакого вреда здоровью. Наоборот, все вредные микробы убивает. Оттого люди умные пьют только крепкий чай.

— Выходит, законники самые умные в Трудовом. Трехлетний запас чая за три месяца сожрали! А я и не думал, что у них мозги зрели, когда они на деляне чифирили, — сполоснул заварник кипятком Дегтярев.

— Воры в законе никогда не чифирят. Плохо ты осведомлен, Сема. Фартовые не есть законники. У них тоже своя иерархия. В фарте и стопорилы, и голубятники, домушники, майданщики, форточники, фарцовщики, медвежатники и карманники, тихушники и барыги. Но далеко не все из них — воры в законе. Это воровская элита. Они на особом счету. По мелочам не работают. Не убивают. Лишь в исключительных случаях.

— Э-э, бросьте, именно законники прежнего участкового Трудового убили, — засыпал заварку Дегтярев.

— Извини, Сема. Но убить легавого для любого фартового — кайф. И тут — исключение специально для вас сделано всеми «малинами».

— Тьфу, черт! И вы туда же! Да что ж мы, проклятые, что ли?

— Уж о том законных спросите. Я лишь о чае! Так вот, чифир пьет перхоть, то есть всякая фартовая шпана. Кайфуют, балдеют, когда навара нет, клевых дел не обламывается. Иль когда приморены. Все потому, что под кайфом время быстрее летит. Но воры в законе себя не уронят, помои не жрут, не хавают — на их языке, А крепкий чай даже очень уважают. Слабый пьют те, кто на воле скудно жил. Во всем себе отказывал. И заметь, такие люди либо тугодумы, либо неудачники. У них всегда слабое здоровье и хлипкая натура. Я имею в виду северян. Но это не относится к женщинам.

— Там коренных сахалинцев нет и не было. Все приезжие, недавние. Разве только каторжники. Но и они свой, особый чай признают, таежный.

— Послушай, Сем, а твой лесник-каторжник долго держал у себя сбежавших зэков? — спросил Кравцов.

— С зимы. До дня ареста всех троих.

— Странно. Я всех каторжников Сахалина знаю. Но ни разу не слыхал, чтобы кто-то из них потерпел над собой издевательства безнаказанно. Это самый добрый, но и злопамятный народ.

— Возраст учтите, Игорь Павлович. Трофимыч уже на ладан дышит. К тому же одинок.

— Опасно старика без защиты оставлять. Не ровен час, всякое случиться может…

— Я спокоен. Именно потому, что знаю фартовых. Они никогда не вернутся туда, где их накрыли, — выпалил Дегтярев.

— Я знаю другое. И тоже из закона: никто из заложивших не должен дышать, покуда жив хоть один фартовый.

— Но Трофимыч не закладывал. Кузьма сказал. Лесник, наоборот, за укрывательство предупрежден. И фартовые знают: не он их засветил. Мы и его тогда сгребли вместе с ними.

Кравцов держал в руках чашку чаю, хмурился, думал о чем- то своем.

— Игорь Павлович, вам теперь приходится встречаться с теми, с кем в зоне были вместе на Колыме?

Кравцов словно проснулся:

— Довольно часто вижусь. Со многими.

— И с законниками?

— Конечно. Только мы с тобою по-разному их воспринимаем, Семен.

— Но как иначе можно понять преступника? Мне мое убеждение второго толкования не подсказывает, — съязвил Дегтярев.

— Видишь ли, законники в твоем понимании — уголовники, преступники, мусор.

— А кто ж еще? У меня их сотня, а-мучений с ними больше, чем с целым городом. И это те, кто из зоны вышел. На свободе они совсем негодяи. Их нельзя отпускать. Будь моя воля…

— Не дали боги тебе роги. И на том спасибо. Твоя бы воля, ты всех к стенке и в расход. Одних — по убеждению, вторых — по приказу… Да кто жить останется? Дегтяревы? Которые всех под свой штамп будут подгонять?

— Игорь Павлович, а как можно представить юриста, да еще работника прокуратуры, в друзьях с законниками?

— Ты знаешь, Сем, они даже помогают мне.

— Разбойничают, а вы тут же раскрываете их.

— Хамишь, участковый. За такую практику легко на перо сесть. Я ведь имею дело с бывшими законниками, завязавшими с «малиной». И во многом мои убеждения помогли им. Чем горжусь немало.

- Может, хоть один общий знакомый есть у нас⁷

— Не исключено. Кита знал?

— Нет, — подумав, уверенно ответил участковый.

— Мурло? Или Пикового?

— Не слышал.

— А Кореша знал?

— Нет, не довелось.

— Скрипача?

— Скрипача знаю! Он, гад, у меня в Трудовом три года был. Все нервы на нитки измотал! Не человек, сатана! — покраснев, негодовал Дегтярев.

— Да будет тебе, Сем! Прекрасный человек! Он теперь в Южно-Сахалинске работает. Сразу на трех должностях. И главная — наш эксперт. По делам особой категории. Уж от него ничто не скроется. В татуировках разбирается отменно. Знает символику каждой лучше таблицы умножения. Способы, методы и средства убийства насквозь видит. С его помощью три «малины» взяты. Без единой потери с нашей стороны. Тихо и красиво. А главное, Скрипача не засветили.

— Что-то не верится мне, — покачал головой Дегтярев.

— Я что же, вру, по-твоему? Скрипача зовут Федором. Высокий, худощавый, брюнет. Лицо интеллигентное. Чистая, открытая улыбка, — описывал Кравцов.

— Вместо улыбки — оскал. Худой, так у меня в Трудовом все тощие, кроме бугра.

— Хорошо. Есть и особые приметы. На шее — крупное родимое пятно. Справа. Заикается при разговоре. Левша. А потому левая рука, если приглядеться, короче правой. На правой руке лишь на мизинце имеется ноготь. Рука была травмирована, много раз обморожена. И на ней, если разденется, кожа морщинистая, нездорового желто-зеленого цвета, без единого волоса. И еще одно. У Скрипача при ходьбе походка своеобразная, танцующая.