Даже старого сявку не пощадили. Всего искромсали в клочья. Кому нужно интересоваться, виноват иль нет? Живешь, дышишь с фартовыми — значит, виноват. Голубятника, решившего выскользнуть в выбитое окно, кто-то за ноги приловил и — об стену, держа за ноги…

— Козлы паскудные! Пидеры вонючие, сачки мокрожопые! — слышалось со всех сторон.

Сотня фартовых отбивалась, как могла, до последнего. Ни звука, ни слова о пощаде никто не обронил. Работяг впятеро больше…

Они долго терпели обиды от фартовых Налоги и зуботычины, унижения и оскорбления, откровенный грабеж. Вот и кончилось терпение. Переполнилась чаша. Нужна была последняя капля. Ею стала Дашка. И теперь — не помирить, не угомонить, не остудить вскипевшей разом злобы. Она помутила разум и рассудок. Из придавленной униженной серости, которой помыкали фартовые на каждом шагу, выплеснулось достоинство, гордость, личности, мужики.

Кто сказал о правилах в драке? Они соблюдаются обоюдно. А если тому предшествовали годы терпения, о каких правилах можно говорить? Запрещенные приемы? А кто их запрещал? Врезается нога в пах фартовому, который обещал трамбовку за припрятанную от налога пачку папирос.

Раздирали ноги, выламывали руки. Кто жив, тот дрался, защищался либо нападал.

Лопнувшее терпение всегда срывает кулак. Фартовые не ожидали такой развязки. Они не тронули бы Дашку, не заметь она их драки. Знали о ней — она донесет участковому. Вот и хотели прогнать, припугнуть. И попали в нее. Теперь приходится отдуваться за все разом.

В бараке пахло кровью, разлитой парашей. Грохот драки не стихал. И вдруг, как гром, автоматная очередь поверху, в дверях — милиция…

Все разом стихло. Застигнутые на месте работяги еще не успели остыть. На лицах многих — синяки, кровь, ссадины. Порванная одежда. В глазах злоба не улеглась, кипела ключом.

— Выходи по одному! — приказал кто-то из милиционеров. — Строиться!

Условники стали по бригадам.

— Бригадиры — в дежурную часть! Остальным быть на месте!

Условники до ночи простояли на улице под охраной, пока милиция выявляла зачинщика драки. А когда работяги-бригадиры обсказали все как было, заместитель Дегтярева отправил их в бригады, но придержал двоих бригадиров фартовых. С ними разговор был особый.

Давно ушли отдыхать работяги в свои бараки. И лишь фартовые почти до рассвета стояли под стражей: не пошевелись, не переступи с ноги на ногу. Каждый вздох на слуху, всякое движение заметят. И тогда… предупреждать не станут.

Понимали это и бригадиры фартовых. Не кололись, не выдавали мокрушника, бросившего камень. Проще взять вину на себя. Но им не поверили. Рассмеялись в лицо.

Атам, перед бараком, стояли воры под стражей. Часы прошли. А бригадиры молчали.

Утром фартовых увезли на деляны под усиленной охраной. Давно такого не было. Отвыкли условники и вот опять терпеть надо.

Едва с работы вернулись, поели, как их снова из барака и опять по стойке смирно — битых три часа!

«Если бы не начавшийся дождь, до утра продержали бы», — усмехнулись милиционеры, загоняя фартовых в барак, пообещав: когда вернется Дегтярев, то вытряхнет фартовых из Трудового в зону жир протрясти. И если они сегодня не назовут виновного, завтра все вместе отбудут на Колыму.

У дверей бараков, как когда-то в зоне, дежурила милиция. Следила за каждым.

Давно бы попытались расправиться с ними фартовые, но понимали — кулаками против пушек не попрешь.

А работяги строили дома и словно не замечали происходящего.

Дашка, походив два дня с повязкой, вернулась на работу.

И лишь Дегтярев не приезжал из Поронайска. Что его там задержало, не знал никто.

Дашка, после того как упала перед бараком, ничего не слышала и не знала. Ее унесли в хибару двое работяг, положили на постель и привели медика. Тот осмотрел, промыл, прочистил ссадину и, наложив повязку, сказал, что ничего опасного, мол, Дарья скоро встанет. Так оно и случилось.

Дашка не знала, что драка вспыхнула из-за нее в бараке фартовых. Она отлежалась дома. Одна. Никто, кроме медика, не зашел навестить ее. И баба, проходя мимо дежурной части, не увидев Дегтярева, впервые осмелилась спросить о нем у ре- бят-милиционеров. Те, плечами пожимали: сами не знаем, не звонит. Ждем.

А участковый тем временем присутствовал на суде над Тестем.

Бывший бугор Трудового сразу приметил в зале участкового и дрогнул сердцем, поняв, что приговор ему вынесут самый что ни на есть суровый.

Судила Тестя выездная областная коллегия.

Василий, сидя понурившись, внимательно слушал обвинительную речь прокурора.

«Ну, гад, на всю катушку тянет. Ишь, заливает. Вроде хуже меня на свете нет ни одной паскуды. Все дерьмо наружу вытащил. И размазывает. На понимание бьет. Для убедительности. Да они все твои кенты, эти судьи. А то не доперло до меня!»

Потом Тесть словно отключился.

Вновь осознал, где находится, лишь на выступлении адвоката. Тот встал уверенно и заговорил негромко. Но его слушали все, затаив дыхание. И только обвинитель несогласно усмехался да качал головой.

Дегтярев внимательно вслушивался в каждое слово защиты, иногда смотрел на Василия, словно увидел его впервые.

Когда все присутствующие в зале встали, ожидая оглашения приговора, у Тестя заныло внутри. Не первый раз, не внове ему эта процедура, но тогда он был моложе, беспечнее. Теперь же словно что-то надломилось в нем. Устал, наверное. Вот и барахлит нутро. Откуда-то сердце объявилось. Век о нем не слыхивал. А тут с чего завелось? Болеть вздумало, едри его в качель, так некстати.

Да и как не заболеть здесь, если вчера Цыпу увезли. Под вышку подвел его обвинитель. И суд сказал, что приговор обжалованию не подлежит.

Держался мужик до последнего. Виду не подал. А вернулся в камеру и впервые взвыл. В тюфяк. По-волчьи. До самого вечера. И хавать не смог. Всю ночь смолил махорку. Аж зеленым стал от дыма и горя.

Когда ему велели собраться на выход, к Тестю подошел:

— Прости меня. Ты последний кент, которого я видел в жизни. Не все гладко у нас склеилось, ну да ты не держи камня на меня. На мертвых нельзя базлать. Их прощают. И мне мое — отпусти. Виноват я перед всеми. За всех вас, моих кентов, молиться буду. Там, наверху. Чтоб пуля облетала, чтоб смерть обходила. А ты — дыши. И за меня. Тебе теперь легче будет, — потрепал по плечу и вышел из камеры. А вот лицо его, глаза, как тень, навсегда с Тестем остались.

— Поздравляю, — услышал бугор над ухом внезапное. И удивился,| заметив пустеющий зал: — Я, честно признаться, даже не рассчитывал на такой успех, — улыбался адвокат. И долго не мог поверить, что не слышал Тесть о мере наказания. — Три года в зоне усиленного режима — это успех! Если учесть статью да прежние судимости, вам просто повезло! — радовался адвокат.

Тесть кивал головой, туго соображая, что нужно сказать или сделать в этом случае.

Но вдруг жгучая боль, как стопорило из подворотни, скрутила мужика. Он открыл рот, будто хотел что-то сказать иль продохнуть, но боль опередила.

— Симулирует, гад, — услышал Тесть, приходя в сознание.

— Нет. Этот не таков. Фартовый, без лажи. Я его давно знаю. Такие умирают молча. Помогите ему.

Василий не веря собственным ушам узнал голос Дегтярева.

— Он от вас сюда загремел?

— От нас, к сожалению. Это его ошибка и мой недосмотр, — удивлялся бугор словам участкового.

А когда Тесть пришел в себя, участковый заговорил с ним как ни в чем не бывало:

— Одумайся, Василий. Три года — не так много. Хотя с учетом того, что пробыл в сизо, тебе теперь лишь два с половиной года отбывать. Завязывай с фартом. Жизнь — не баруха. Не всяк день звонкой монетой отмеришь. И тебя уже валит с ног. А значит, пришло и твое время линять из «малины». По возрасту. Когда одумаешься — приезжай в Трудовое. К нам!

— Заместо овчарки, какая от старости накроется? Так я ж тоже старым становлюсь. Не смогу на гоп-стоп своих кентов для тебя брать.

Участковый рассмеялся, услышав знакомое. Иного не ждал от бывшего бугра.