Юрий не стал исключением. Пройдя войну и плен, он даже в разговоре с Сергеевной частенько был несдержан. Может, оттого не мог устроиться на работу больше полугода. Но потом… Умолкла о нем Сергеевна. Не жаловалась на нелегкую долю внука, не ругала правительство, забывшее своих защитников–солдат. Но и не радовалась. Иногда втихомолку плакала. Может, оттого, что слишком соскучилась по дому. И незаметно для всех стала таять.

Сергеевна уже редко выходила во двор. Почти не общалась со старухами, не говорила о Юрке и не слушала рассказы других. Она подолгу сидела у телевизора, смотрела подряд все передачи, но ничего не видела. Вскоре она перестала появляться в столовой и теперь сидела у окна, думая о своем. Ее лицо посерело, глаза запали. Бабка все реже выходила из комнаты. И Яков отправил Сергеевну на обследование, когда она уже со слезами стала жаловаться на боли в груди.

Вскоре всему стардому стала известна причина недомогания. У старухи обнаружили рак. Скрыть это от Сергеевны не удалось. Бабка поняла, что ее дни сочтены. И позвонила внуку.

Кузьма в тот день ремонтировал койку в медпункте. Сергеевна подошла к нему, тихо попросила не стучать, дать возможность поговорить по телефону. Кузьма тут же согласился, вышел в коридор покурить. Сергеевна на брала номер:

Сергеевна несколько раз принималась звонить. Но Юрия не было дома. Бабка уже вечером вернулась со двора и звонила внуку до глубокой ночи.

Юрий не отвечал.

— Наверное, по делам, работы много, вырваться не смог. Вот и не приехал сегодня. Ничего, завтра заберет. Подожду, что делать? Время теперь такое — дыхнуть некогда молодым. Вот и нашего соколика заботы одолели. Не приехал неспроста. Ну не беда. С утра заберет. Так оно даже лучше! — вскакивала среди ночи на каждый собачий брех… А вдруг…

Но ни на следующий день, ни в другие не приехал внук. Молчал его телефон. Целую неделю звонила Сергеевна. И уже не выходила во двор. Не выглядывала в окно. Слегла в постель. Отвернулась к стене лицом, чтобы никто не видел ее слез. Прошло две недели. И как–то поздно вечером решила бабка позвонить. На всякий случай. И… Трубку подняли.

— Юрик? Что ж ты не приехал за мной? Как это куда? Забрать домой! Ведь обещал еще давно! Забыл? Как же так? А я жду! Каждый день! Где ж ты был? Дел много? Не до меня? Что ж так, Юрик? Ведь мне ничего от тебя не надо. Свою пенсию получаю. Хватит мне. Ничего не попрошу. И на лекарства тоже. Бесплатно их дают. Сама себя обихожу. Нет, нянькой не будешь. Я хожу сама. Возьми меня домой. Ну, прошу тебя! Нет, здесь никто не обижает. Почему домой прошусь? Юра, я ж не жила всю жизнь в стардоме. Тебя растила дома. И теперь пригожусь, не буду обузой. Стану ждать с работы.

Сергеевна старалась говорить тихо. Но все старики внимательно слушали каждое слово.

— Юра, мне недолго осталось. Сжалься! Дай вернуться домой! Я хоть со стенами прощусь. Тебя благословлю. Тяжко одной помирать. Что? И дома может так случиться? Конечно. Но дома! У себя как человек помру. Тут я вовсе никому не нужной себя чувствую. Покуда на ногах — не бойся. Нет, рак не заразный. Я буду на лоджии спасать, посуду заведу отдельную. И полотенца… Нет, не буду мыться в ванне. В тазике смогу… Свои тряпки отделю в комоде, — уговаривала внука. — Я не кричу по ночам. И от боли. Врача мне не вызывают. Уколов не делают. Обхожусь. И тебя не потревожу. Не разбужу. Возьми меня! — слушала всхлипывая.

Кузьма еле сдерживал подступившую злость.

— Сколько? Дня три подождать? Тогда что–то придумаешь? Хорошо. Потерплю. А ты никуда не уедешь? Не собираешься из дома? Вот и славно! Ну, тогда до встречи, внучек! Жду! — положила трубку.

— Сергеевна! Не рвись к нему! Пусть мы тебе чужие, но не боимся заразиться. Не откажем в помощи и уходе, когда это понадобится. Не оттолкнем от себя. Не потребуем отдельного белья и посуды, отдельной комнаты. Ты с нами. Не просись туда, где тебя не ждут и не хотят. И твой дом не станет греть, коль прижился в нем холодный человек. Видать, на войне он потерял тепло. Его не воротишь и не выпросишь. Ты в том не одинока. У нас не легче твоего. Хоть и не больны. Старые — никому не нужны. Мы еще живы, но нас уже схоронили. Простились загодя. А мы как всем назло. Коль так, не сетуй. Живи с нами. И не береди себя, — подсел к Сергеевне старик, бывший полковник. Он всю войну прошел. От Сталинграда до Берлина. Все пережил. Заплакал впервые в жизни, когда единственный сын, сдав его в стардом, уехал со двора, сказав, что с месяц не сможет навещать отца, уезжает с семьей отдыхать на Ривьеру…

Ничего не сказал, ни о чем не просил старик. Все понял. Лишь себя обругал. За прошлое, в котором слишком жалел и любил. Вслепую, безотчетно, как на войне. Потому проиграл, что не увидел. Не предполагал и не обеспечил свой тыл заранее.

— Вся беда, что жил нараспашку. Так привык. Вот и получил по заслугам…

Сын полковника никогда не навещал отца. И тот не ждал, не звал и не просил.

— Спасибо тебе, Михаил! — повернулась к нему Сергеевна. Уткнувшись в плечо ему, горько заплакала.

— Успокойся! Не реви! Не стоит твой говнюк и одной слезы! Такую родню лучше не иметь. Пошли–ка вот к нашим. Там Глафире подруга пластинку принесла. С нашими песнями. Давай послушаем нашу молодость. С ней, глядишь, старость отступит. Да и что она есть? Седины и морщины? Ну и хрен с ними. Все остальное осталось прежним. Пошли! — обнял за плечи. И, услышав доносившуюся мелодию вальса «На сопках Маньчжурии», поклонился Сергеевне и прямо в коридоре, бережно поддерживая бабку, повел по кругу.

— Молодец! Не разучился Мишка! Так держать, артиллерия! — подбадривали полковника старики, выглянувшие в коридор.

— Эй, пехота! Что–нибудь повеселее заведи! — отозвался полковник, когда вальс закончился. И, не дожидаясь, подвел Сергеевну к столу, заставил играть в лото. Отвлек анекдотами. Рассмешил. Запел вместе со всеми, вовлек старух. Рассказал о смешных случаях на войне. Когда все забыли о горестях и с хохотом разошлись спать, Михаил вышел во двор покурить. Дрожала в его руках папироса.

— Устал балагурить? — подошел к нему Кузьма. Полковник оглянулся.

— Эх, Кузя, нельзя мне в отставку! Видишь, как закручивает жизнь? Я на войне перед атакой ребят своих вот так же успокаивал. Не давал грустить никому. Может, потому в моем полку погибло меньше, чем в других. Жить хотели все. Одно обидно: война обошла смертью, а дома хуже, чем на передовой… Из моих теперь лишь пятеро остались. А было две тысячи… Что покосило? Ведь победили врага! Кто ж убил моих ребят? То–то и оно! Есть пули опаснее тех. И горе страшнее военного. Солдат ко всему привычен. Кроме одного… Предательства в своей семье. Этого никто не пережил. А оно никого не минуло. И меня не обошло. Не захотела невестка жить со мной под одной крышей, и сын предложил разбежаться. Мол, тесна стала землянка, да и командира пришло время сменить, пиши рапорт…

— В стардом. По собственному желанию, — отмахнулся человек и продолжил: — Ну и ладно! Я в отставку, но не в тираж вышел. Живу! Вот только иногда почему–то становится обидно. А для кого жил? Как проглядел? У себя дома не увидел! Слепец! Почему мой сын не стал в семье главой и живет под каблуком? Где в нем мужчина? Да и был ли он им? Хорошо, что жена не дожила до этого позора! Бедная моя девочка! Она всю жизнь прожила в рядовых. Дозорным. И устала. Не дождалась смены караула. Когда она подоспела, было поздно. Да и не смена… Не всякая невестка в дочки годится. Они теперь не дозорными — генеральшами в семьи приходят. Со своими уставами. Нам их не понять…

А через несколько дней умерла Сергеевна. Тихо, ночью, в своей постели. Никого не разбудила, не потревожила. Все последние дни ее ни на минуту не оставляли одну. Приводили в столовую играть в лото, в подкидного, слушать радио, смотреть телевизор, даже газеты читались вслух. Не для одной Сергеевны. Ей не было одиноко. Она перестала выглядывать во двор, ждать внука. Ее, казалось, отвлекли. Но в руке мертвой Сергеевны был накрепко зажат мокрый платок. Она ночами не забывала Юрку. Она молчала. Он так и не приехал в стардом. Никогда.