Кузьма позвонил сыну. Тот повторил услышанное от Женьки, добавив, что сегодня Зина уже ела сидя. Но очень слаба. И пробудет в больнице с неделю.
— Андрей с Ниной приходили в больницу. Навестили нас. Натащили всего. И все просили крепиться. Мол, выйдет Зина, будем навещать часто.
— Молодчаги! — похвалил Кузьма.
— Была и Ольга. С Максимом. Ну, сестра жалела Зину. Сочувствовала. А тот придурок, как всегда, ляпнул такое, что я перед врачами и медсестрами краснел. Мол, не тужи! В бабьем животе еще полдеревни пищит. Конечно, не так, грубо сказал! Обидно! Животное, не человек! Ольку жаль. Краснеет за него. Предложил ей домой вернуться. Она в ответ, мол, ребенок у нас. Не могу сиротить. Вот так–то! Я ей сказал: надумаешь вернуться — всегда примем!
— Не стоит так, сынок! Максим обидел и тебя, и меня, но с Ольгой у них все ладится. Живут. Если б им не дорожила, давно бы ушла! И дите не удержало бы семью! Это точно! Ты прими его, какой он есть! Не всем же в жизни умниками быть. Без дураков даже скушно. А Максим не глупец. Он худче. Но то только его боль… — Не договорил Кузьма своего мнения о зяте, как чья–то рука легла на плечо.
— Полощешь меня, плесень? Обсираешь до самой задницы?
Кузьма, пообещав Егору прийти через неделю, наспех простился, повесил трубку.
— Сам ты говно! Я с твоей дочкой живу. Можно сказать, прямая родня! Единственный средь вас — алмаз! А вы — сплошные булыжники! Ну, посуди сам! Развесил бы я сопли, как вы все, в той больнице! Стал бы кудахтать над Зинкой, как другие. Она и поверила б, что дело швах. Сгнила бы заживо! Ведь человеку сто раз скажи, что он — свинья, на сто первый — сам захрюкает. Тебе надо, чтоб она свалила на погост? Нет? И мне не надо. Она не теща, жить не мешала. Я и сказал ей правду, мол, не кисни, тебя еще трахать можно и нужно. Не ставь на себе крест раньше времени! Ничего особого не случилось. Главное — самой на ноги встать. А дитя будет. Их в твоей транде — полдеревни пищит. Зинка меня поняла, расхохоталась, а Егор — тьфу ты, ну ты! Покраснел и давай мне выговаривать. Ну, я его послал, как полудурка — на переделку. И медсестричке, жопастенькая там бегала вокруг, посоветовал Егора в гондон засунуть и опустить в формалин. За это Егор выставил меня из больницы. Ну и хрен с ним!
— Максим, ты зачем срамишь Егорку перед всеми? — не выдержал Кузьма.
— Они давно знают, что ты его наспех сделал. И не спорь, плесень! Не бухти! Пошли из багажника жратву затащим! — позвал за собой Кузьму, ворча по пути: — Сам говно, говнюка родил, еще и корячатся! Интеллигенты, вашу мать! Пацана голодным оставили! Единственного гения не берегут! Он мне магнитолу починил, вставил в машину. Я как врубил ее на всю катушку, ментов вмиг сдуло вместе с гаишниками. Там такая прикольная песня была! Ну а пассажиры ко мне валом повалили. Я теперь магнитолу даже ночью не вырубаю. — Открыл багажник, доставая сумки, набитые доверху. — Тихо! Тут яйцы! Не мои! Но все равно не побей! И молоко возьми. Хлеб и сахар. И еще сумку!
— У меня только две руки! — напомнил Кузьма.
— И все? — хохотнул Максим, обвешавшись сумками так, как будто вздумал удавиться ими. — Шустри, плесень! — подгонял Кузьму. И семенил следом, пыхтя и матерясь. — Слышь, кент! Вот тебе хамовка! — завалил кухню продуктами. И, глядя на удивленного Женьку, добавил: — Дня на три тебе хватит. А там снова подкину жорова. Ты не ссы! Не дам тебе голодать! Покуда жив, держать стану! Ты в нашей своре самый головастый хмырь! Клевый чувак! Я это раньше всех допер! Нынче весь день для тебя пахал. И вишь, что–то заколотил!
— Мне столько не надо! Это ж на целый год! — стряхнул оцепенение пацан.
— Тихо! Хавай молча! Не боись! Максим на стреме! Все будет на мази! А родитель возникнет, трехни, что сам заколотил. На своей мойке! Не свети ему меня. И ты, плесень, не настучи! Егорка у вас шибанутый. Ему не в больнице, в дохлятнике пахать надо. Над жмуриками выть. Им уж не подняться. К живым пускать нельзя. Он их уроет. Вон я только пасть открыл, Зинка со смеху уссалась. А он?.. Тьфу, придурок!
— Максим! Не смей при Женьке отца поганить! — вскипел Кузьма.
— Вот так? А как теща при моей дочке меня полоскала — это можно? Она и теперь спрашивает: «Папа, а тебя звать — мудак! А почему Максимом мамка кличет? Зато бабуля много твоих имен знала». Спросил дочурку, что ж бабка знала? «Кобель, алкаш, сволочь, подлец, негодяй, дурак, говно!» Короче, у меня пальцев на руках и ногах не хватило. И я Егора так не называл. А она… Дочка и теперь, случается, зовет меня к телефону так, что я по самую задницу краснею. Скажи мне, как это терпеть и глотать? Почему ты тещу не осек ни разу? — упрекнул зять.
— Прости, Максим! Не слышал никогда. Не дозволил бы, коль привелось бы…
— А Егорка слышал. И молчал. Еще и добавлял — «кретин», «дебил»…
— Максим! Прости! Не углядел! А и Егор за свое наказан! К чему былое вспоминать? Мы все нынче биты. Всяк по–своему. За свое и общее. Пора простить друг дружку.
— Не–ет, плесень! Шибко много вынес я, живя с вами. Чуть не разбили мою семью. И нынче Егорка подбивает Ольку бросить меня. А ведь не знает, с чем играет. Ее я тут же заберу. А вот Егорке башку с винтов сорву. За все разом. Паскуда он! Думает, не знаю за ним дерьма? Все помню. Однако до поры молчу. Но коль достанет, бедным будет!
— Кончай, Максим! Не заводись! Успокойся! В доме и так беда. Не добавляй горя.
— Беда прошла! Жива Зинка! Она баба здоровая, как конь! Что ей сделается? Ну, неудача случилась нынче. Через год родит. Бабе, да еще пузатой, нельзя все время зудеть про беды. Наоборот! Даже когда на душе кошки нагадили, стань перед бабой своей на уши. Успокой, рассмеши до икоты. Чтоб слезы лишь от смеха брызгали. Она и выносит, и родит нормально. И жить без страха будет, зная, что она дышит за спиной мужика! Какой для нее в сиську разобьется. Из–под земли копейку зубами достанет. Иначе он не должен детей делать и к бабе в постель лезть!
— Эх, Максим! Не всем везет!
— А ты что канючишь, старый пердун? Канаешь в цветнике, можно сказать! Вокруг тебя бабья больше, чем обезьян в цирке. И каждая старая мартышка смотрит на твой банан!
— Кончай, Максим! — невольно покраснел Кузьма, сдержав смех, рвавшийся с губ.
— Да ты Что? Ослеп? Я это враз усек! О! Если бы я там работал! Ну веселуха бы была! Всех макак — по понедельничкам, гусынь — по вторникам, телух — по средам, индюшек — по четвергам, блядей — по пятницам бы принимал. А в субботу и воскресенье бухал бы со всеми разом.
— Пороху маловато! Не хватит на всех.
— У кого? — удивился Максим. В дверях стояла Ольга. Мужик смутился, умолк. И, указав на Женьку, сказал тихо: — Харчей ему подкинул. Слышь, зайка, он на одной картохе канал. И жарил на воде!
Ольга погладила Женьку по голове, поцеловала в макушку:
— Так–то и растешь одиноко средь нас, больших дураков. Ох и больной, ох и горькой будет твоя детская память. Не приведись ей проснуться в чьей–то старости! Отрыгнутся нынешние деньки.
— Во! И я про то! Только не так культурно! Но смысл твой! — усадил жену на колени, и Кузьма увидел столько нежности и тепла в глазах Максима, что простил ему все грубости и пакости.
«А ведь любит он Ольгу. И она его… Пусть грубый, нахальный, но он ей — свой, самый родной зверюга. Зачем им мешать?» — подумал Кузьма, порадовавшись, что хоть у дочки в семье порядок.
— Дедуль, а разве ты не останешься у меня ночевать? — спросил Женька.
— Работы много, внучок. Ой, как много. Надо выходные прихватить, иначе не уложусь вовремя! — шагнул к двери. Здесь его и придержал Максим:
— Давай подброшу тебя до места. Моя машина до смерти будет помнить, что самого черта возила на свиданку к ведьмам. Прыгай, плесень! Не боись! С ветерком доставлю к кикиморам!
— Да мне в другую сторону! — Назвал адрес Шурки.
— Ну и перец! Во собачий хрен! Ему мало курятника, он даже от него левака дает, завел зазнобу! — хохотал Максим, перекрывая голос магнитолы.
