— А чего жила с ним, коль такое говно? — удивился Кузьма.

— Сраму боялась, сам знаешь, как на разводяг смотрят. Что на сучек. Не глядят, какой мужик был, всегда обвинят бабу, что не смогла семью удержать. А еще оттого не решалась, что видела — и другие не лучше Васи. И дети не сдерживают, все проссывают из дому, что в руки попало. Вот и не решалась прогнать. Да и как? Ведь дом на него записан. Он в нем хозяин! Я только баба! Вася мог меня выкинуть. Но не стал. Сам сбег. А я одна. Как старость… — выдохнула Шурка.

Кузьма слушал ее молча. Он очень устал сегодня. Хотелось отдохнуть. Вяло поддерживая разговор, мужик думал об одном — как скорее добраться до койки. Ведь завтра спозаранок надо браться за работу. Времени ему отпущено не так уж много.

— Да ты уже еле сидишь. Совсем я тебя своей болтовней извела. Иди спать! — указала на койку. Сама принялась убирать со стола.

Кузьма, едва коснулся головой подушки, уснул крепко. Он не видел и не слышал ничего. О! Если бы мужик хоть одним глазом мог увидеть Шурку, склонившуюся над ним. В одной рубашке она стояла совсем близко, склонившись к его лицу, разглядывала каждую черту, будто хотела впитать в себя, запомнить навсегда.

«Эх, Кузя мой! Вот и ты поостыл ко мне. Уже не горишь, не желаешь, не прикоснулся, не обнял, как раньше, накрепко. Не добивался ничего. Сидел холодный и чужой. А как обидно мне такое! — Погладила щеку Кузьмы тихо, осторожно, словно легким ветерком прошлась. Он не почувствовал и не проснулся. — Даже не чуешь. Заморился вовсе. А может, отгорело все ко мне? Не ждешь и не желаешь ничего, оттого спокоен? Но ить мне такое больно! Нешто вовсе ушла, иль выкинул из сердца своего? Хотя какое сердце? Об чем я? Для похоти его не надо вовсе! Теперь и этого не добиваешься. Эх–х! Кузьма! Ну хоть бы взглянул, как раньше. Так нет! А может, заимел какую–нибудь? И откинуло от чужих? С чего ж холодным сделался?» — погладила голову мужика, тот всхрапнул.

Шурка в испуге отдернула руку. Отошла на шаг. Но Кузьма не проснулся.

«Кузя! Ну хоть глазком глянь! Хоть скажи словечко! — думала баба. Но человек не слышал ее мыслей, не угадал их. И Шурка пошла спать к себе в комнату, в холодную постель. — Ведь вот мужик в доме. А спать одна стану», — подумала с досадой. Ей хотелось, чтоб Кузьма проснулся хоть на миг, вошел бы в спальню смело. И, скомкав все, обласкал бы, утешил бы, завладел, одолев притворное сопротивление. Но за перегородкой слышался мужичий храп.

Утром он проснулся от стука подойника. И, не обращая внимания на Шурку, быстро позавтракав, принялся за работу. Он даже не глянул на бабу, словно и не было ее в доме. Это задело самолюбие. Но женщина не знала, как поступить в таком случае, и страдала молча. Она столкнулась с холодным равнодушием к себе. И готова была пойти на все, лишь бы вернуть прежнего Кузьму, совсем недавнего. Но как? У нее не было опыта.

Кузьма менял венцы, и ему было не до Шурки. Мужик даже не мог предположить, о чем она думает. Загляни он в ее мысли, очень удивился бы. Даже от обеда отказался. Закончил работать, когда во дворе стало темно.

— Умойся, Кузя! — налила теплой воды в таз. Подала полотенце.

«Когда–то и Настя вот так же заботилась», — мелькнули воспоминания.

Он не обратил внимания на то, что Шурка назвала его Кузей, а не Кузьмой, как обычно. Что слила ему на шею и на руки. Не глянул ей в глаза. Многое увидел бы в них и догадался. Но не углядел.

Шурка кормила его заботливо, подвигая поближе еду в тарелках. Тот ел торопливо. И после ужина сразу пошел спать.

«Ну и чудо! Не мужик — чурбак какой–то! Ровно меня подле него и вовсе нет. Может, и хорошо, что ничего меж нами не стряслось?» — думала баба, глядя на спящего мужика. Тот откинул одеяло. Жарко стало во сне. Разметался свободно, забывшись, что спит не в своем доме.

И Шурка ахнула… Щеки загорелись ярким румянцем. Ее будто кипятком ошпарили.

«Ну зачем было подсматривать за спящим? Теперь самой не до сна! — ворочалась в постели, словно на горячих углях. — Все у него в порядке. Но не про мою честь! Дура! Сама виновата. Оттолкнула. Не хотела спешить. Он и поверил. Теперь вот крутись!» — ругала себя баба.

Всю неделю, не разгибая спины, работал Кузьма, не обращая на Шурку никакого внимания. Та надумала, как повернуть его к себе. И в субботу затопила баню, чтоб он попарился всласть. И самой войти к нему, насмелившись. Попарить его. А он ее… Но Кузьма отказался, сказав, что на выходные съездит к сыну, узнает, кто родился, как там дела…

Шурка чуть не взвыла от досады, увидев, как мужик сел в автобус и даже не оглянулся на нее, на дом.

А в субботу приехал Яков. Не застав Кузьму, огорчился. Глянул, что тот успел за неделю. Порадовался. Похвалил человека.

— Молодец Кузьма! Слышь, Санька, вот такой тебе мужик нужен! А не тот, что ты нашла! Глянь, как дом выровнял. С колен на ноги поставил. И как справился один? Глядишь, за отпуск успеет много!

— Я в том не соображаю, — отвернулась Шурка.

— А ну иди сюда! Ты чего это ревешь, телушка наша? Что стряслось? Иль обидел тебя Кузьма? — заглянул в лицо сестры. Та взахлеб разревелась. Но стыдилась признаться. — Говори! Обидел чем?

— Нет! А может, да! Не видит меня вовсе. Даже не смотрит. Раньше другой был. Теперь закаменел.

— И что? Ты ж оттолкнула! — рассмеялся громко, поняв, в чем дело.

— Я ж баба! Не могу враз! Теперь его отворотило навовсе, — жаловалась тихо, делясь сокровенным.

— Тут сама смотри. Я просил его помочь с домом. О тебе не говорили!

— И не вспоминал про меня? — вытянулось лицо Шурки.

— Может, и помнил. Но молчал.

— Вот так все вы! Ничего серьезного!

— А ты дала повод к тому? Или рассчитываешь, что Кузьма станет перед тобой поклоны бить? Сразу говорю — не дождешься.

— Он хоть не отпирался ко мне прийти? — спросила баба, дрогнув голосом.

— Не к тебе. Дом ремонтировать пришел. Сам не набивался. Но и не спешил. Я его привез. И не лезь к нему, коль не видит тебя! Имей гордость.

— Хорошо мужикам говорить! А я — баба! Годочки катятся. Нешто и впрямь в твоем стардоме доживать стану? — заплакала тихо.

— Да будет реветь. Сыщи в себе тепло. Разберись, нужен ли тебе Кузьма? Дорог ли? Коль поймешь, все остальное подскажет сердце. Без меня справишься. Одно скажу: человек он порядочный, трудяга! Только очень невезучий и несчастный. Мало доброго в жизни видел, потому недоверчив к людям. Но знай еще. У нас в стардоме его уважают. И не только. Все бабки вокруг него вьюнами ходят. Уведут, потом не отнимешь, — усмехался Яшка откровенно. И спросил: — Когда он обещал вернуться сюда?

— Ничего не сказал. Он со мной почти не разговаривает. Видать, свои заботы заели…

Кузьма и впрямь переживал, почему ни Женька, ни Егор не сообщили до сих пор, кого родила Зинка. Хотя просил о том, и они обещали.

Человек вошел в дом, тревожась. На кухне Женька картошку жарил.

— Кто родился? — забыл поздороваться. Внук от неожиданности нож из рук выронил.

— Дед! А мамка в больнице. Совсем плохо ей. Помирала. Не смогла родить. Брата… Пришлось доставать по частям. Иначе… Он уже умер в животе. Сказали, что из–за нервов. Она много пережила. А все на него легло. Он сильно маленький для большой беды. Теперь бы мамку спасти. Отец с ней все время. Домой звонит. Одну оставлять боится. Первые три дна она в реанимации лежала. Теперь вот в сознании. Уже ест. А то все на капельнице. Но вставать нельзя. Температура большая. Я хотел к ней, но отец не разрешил. Сказал, что рано, надо подождать. Вот и живу один. А так хотелось брата, — вздохнул пацан совсем по–взрослому и добавил: — Теперь я их никогда не уговорю…

— В том все мы виноваты, внучок. И я, и отец. Не сумели сберечь ту жизнь. Сами себя и Зинку извели. Позабыли, что она всего лишь баба!

— Во! И папка так сказал! Мол, копили, собирали, а снова могли быть в доме похороны. Какими деньгами беду отведешь от порога? И плакал… Что кругом виноват. И я с ним тоже. Теперь совсем помирились. Отец даже не ругает. А когда звонит, всегда просит беречь себя. И голос у него очень дрожит.