Почему убиты? И только тут заметил заградотрядовцев. Они стреляли по своим.

Назад! Дезертиры! Трусы! Предатели! — кричали они остаткам роты Самойлова.

Иван Степанович тогда впервые озверел. И дал очередь из автомата в солидного, холеного мужика, кричавшего громче других, а значит, командующего дзержинцами.

Самойлов в ту минуту не все понял. Он защитил оставшихся в живых ребят от полного истребления. Да и что ему оставалось делать? Где укрыть своих? Как спасти им жизни? Впереди — заградотряд. За спиною — немцы…

Это была первая стычка с чекистами на войне. Самойлова хотели расстрелять. Но немцы помешали. Забросали лесок снарядами, пустили в него автоматчиков.

Уходить пришлось всем. Отступать срочно. Без оглядки уносить ноги, забыв о приказах и званиях.

Уцелевшие ребята вместе с Иваном Степановичем вскоре примкнули к своим, влились в состав другой части, и заградотрядовцы потеряли их след.

Вышли они живыми из той переделки под Оршей. Из леса их, словно стаю испуганных зайцев, гнали немцы, оглушая автоматными очередями.

Где свой, где чекист? Не разобрать. Грохот, страх, тьма навалились сплошной бедой.

Канонада, разразившаяся в лесу, еще долго гналась по пятам, заставляла втягивать головы в плечи, валила на землю, сдергивала и вновь гнала взашей.

Бежал и Самойлов. Долго, всю ночь, без передышки. Лишь под утро их остановили. Свои…

Заградотрядовцев тут же отправили к чекистам в заградительные войска.

И Самойлов, даже потом, не раз вспоминал, как атака немцев сохранила ему жизнь. Ведь того — главного чекиста — он убил сразу. Всю очередь в него всадил из автомата. Остальные испугались такой участи для себя. И перестали стрелять в самойловских ребят.

Иван Степанович в войну мечтал, как и все, о победе, о мире.

Он так и не смог привыкнуть к войне. Он ненавидел ее всей сутью сугубо мирного человека. Но именно таких — незлобивых — метила война.

Пять ранений получил он. И последняя контузия окончательно выбила его из состава действующей армии, вернула в тыл, на освобожденные территории. Может, потому, недолго думая, вызвали Самойлова в военкомат и, коротко переговорив, предложили работу в органах безопасности.

— Человек ты справедливый, фронтовик. Знаешь людей и жизнь. Тебе и козыри в руки! — агитировал военком.

— Я устал от войны. Я помогал победить врага. Но искать его среди своих — не стану. К тому же я — сельхоз-специалист. Хочу по своему профилю работать. Это нужнее нынче, — протестовал Самойлов.

— Слушай, Вань, да ты подумай! В городе будешь жить! Квартиру получишь, хороший оклад. В колхозах теперь разруха. Пока их поднимут. Тебе после ранений и контузии окрепнуть надо. Оставайся в городе, — уговаривал недавний однополчанин-военком. И предложил: — Ты не торопись в деревню. Подумай, взвесь. Тогда и ответишь мне окончательно. В органы тоже не всякого берут. Особо надежных, проверенных. У меня куча заявлений лежит с просьбой отправить на работу в органы. А ты, чудак, упираешься.

— Не хочу. Душа не лежит. Не воспринимает их. Да и ты тоже… Иль забыл заградотряды? Сколько ребят они покосили в войну. Счета нет. А оправданье будь здоров — приказ выполняли, уничтожали дезертиров и трусов, сеявших панику в войсках. Но мы с тобой доподлинно знаем цену этого блефа. И не уговаривай меня к ним. Не пойду!

— Вообще, я тоже к ним не согласился, — сознался военком честно. И хлопнув, как когда-то на войне, по плечу своего сослуживца, одобрил выбор человека.

А через три дня Иван Степанович был избран председателем колхоза «Заветы Ильича» в деревне Масловка.

Когда впервые ее увидел, жутко стало. Избы на подпорах, коровы на подпорках. Людей тоже надо было взять на подпоры.

Все тут было серое, убогое, гнилое, отощалое. Единственная кривая улица раскисла от грязи, пропахла навозом. Пьяно петляя вдоль кособоких, Хромых и подслеповатых изб, она упиралась в вонючую и заросшую в грязи ферму, где доживали последние дни полтора десятка изможденных, забывших о своем истинном предназначении старух-коров.

В деревне было почти сто подворий, и ни на одном не водилось ни одной курицы.

Старики да бабы с оравой голожопых детей высыпали на улицу поглядеть на нового председателя.

Война еще не закончилась. И мужиков в селе не было. Лишь подростки. Но и те — серые от нужды и голода.

— И ты, родимый, от нас откажешься? Тоже оглобли в город поворотишь? — тронул Самойлова деревенский дедок.

— Нет. Не уеду. Вместе будем жить и работать, — заупрямился Самойлов.

Ему не поверили.

Уже на следующий день занарядил десяток дедов накосить для коров траву на жидком пастбище. А сам в райцентр поехал, выбить для колхоза коней, кормов для скота, семян, плугов, денег.

Ничего не выдавил, кроме двух десятков забракованных с войны лошадей. Их в полной упряжи привел в колхоз, где председателя уже не ждали.

А на следующий день, собрав ораву голодных людей, уговорил на завтра начать пахоту.

Сначала были вспаханы и засеяны личные огороды. А потом, как и условились, отдали люди в колхоз оставшиеся семена — пшеницы и ржи, картофеля и свеклы, гречихи и ячменя, овса и проса.

За деревянной сохой шли дети и бабы. Случалось впрягаться им в плуги, не хватало коней. А время поджимало.

Самойлов снова в райцентр поехал. Там уже партийная власть наметилась. Просил, требовал, умолял о помощи. И выдавил: немного денег, фуража для коров, разрешение на вывоз из райцентра маленького кирпичного заводика и продуктов для колхозников.

Еще через два дня дали ему семян пшеницы, привезенной на селекцию с Урала, и сотню кур.

Пшеницу тут же посеяли. А вот с курами что хочешь делай. Не было в колхозе птичника. Не имелось и кормов. Даже смотреть за ними некому, ни одной пары свободных рук. Даже шестилетние дети работали. Лишь дряхлые старухи, не выходившие со двора, сидели по домам. Их и собрал Иван Степанович. Уговорил взять по пять кур во двор. Смотреть за ними. Кормить. Самим кормиться. Но к осени сдать в колхоз по двадцать цыплят.

Старухи, пошептавшись меж собой, согласились.

Едва закончили посевную, отправили на пастбище вставших на ноги коров, перевезли в деревню кирпичный завод. Быстро собрали и запустили его.

Половину кирпичей продавали, остальные пошли на строительство в своем колхозе.

За лето старики выложили два первых дома: двухкомнатные, с кухней и верандой. Их отдали многодетным вдовам, получившим похоронки на своих кормильцев.

Увидев, что председатель и впрямь не собирается убегать из деревни, колхозники потеплели к нему.

В уборочную пору с темна до темна работали. Ночевали в поле. И ни колоска, ни одной картошины к заморозкам не оставили в полях.

Порезанная, подсоленная ботва картофеля и свеклы аккуратно в бурты сложена неподалеку от фермы. Стога сена заблаговременно перевезены с лугов. Два старых дома разобраны и переделаны в птичник, утепленный внутри сплетенными из соломы матами. Даже фермы отремонтированы, обмазаны. В одной — коровы, в другой — лошади.

Из собранного урожая Самойлов, как и обещал, вернул семена, одолженные селянами в посевную. Засыпан семенной фонд. Сдали зерно и на госпоставку. Все сполна. В районе удивились. Хвалили фронтовика. А тот, молча, оплатил трудодни людям. Зерном и овощами. А сам решил на будущую весну заложить сад и ягодник, завести пасеку.

В две смены работал в Масловке кирпичный завод. Здесь десяток стариков, освоив новое для них дело, даже отдыхать разучились. С проданного кирпича получали неплохой заработок. А в своей деревне дома росли, как грибы. В них люди с охотой из своих хибар переходили.

Старые дома разбирались бережно, по бревну. Каждое в дело шло. Новый век служило. Склады, зернохранилище, овощехранилище — строили всем миром. Отдыхать было некогда.

Когда на ферме появился первый теленок, его все ходили смотреть. Потом пришлось потеснить коров, сделать загончики для телят. Их выхаживали заботливо. Знали — с них начнется новое стадо. Молодое, сильное, оно должно кормить колхоз.