«В партию тебя примут. Партизанская дочка. Но потом, может случиться, спросят: почему скрыла «факт своей биографии»? О, этот злосчастный факт! И никто, никто не поверит, что ты ничего не знала. Да, не поверят. И может случиться, что тогда уж лет такого свидетеля, как я. А факты биографии останутся. Их будут по-прежнему проверять. Выходит, я лгу не только тебе… Неловкая ситуация. Может быть, убедить Надю, что лучше сказать правду? «Только откровенность сближает». Пусть переживут это горе один раз… Нет, Надя не согласится, подумает, что я испугался. Ей нужно вычеркнуть его из своей жизни и жизни дочки навсегда. Она рада моему признанию и… даже моей лжи…»

   — О чем задумался, Иван?

   — Я? О детях… О моих детях.

   — Прости. Я не успела спросить, как твои…

    — Я, кажется, говорил — еду от сына. Нет, это я Виталии сказал… Он в Крыму, в береговой охране. Служба пошла ему на пользу. Но пережитое сделало его несколько замкнутым. История в университете…

   — Я же не знаю этой истории. Ты написал два слова. Он рассказал.

   — У тебя были неприятности?.

   — Тогда — нет. Так, разговор… А потом… Потом припомнили все. И сына тоже. Тогда я крепко рассердился на Василя: маменькин сынок, катается как сыр в масле и еще недоволен, протестует… Против чего? А теперь понимаю, против чего. Мы, старики, помаленьку свыкаемся с глупостью, подлостью, ханжеством. И частенько проходим мимо них. Только бы жить спокойно. Ничего, мол, не поделаешь. А они, молодежь, не хотят спокойно жить, они хотят гореть, а не тлеть. Но мы иногда заливаем этот огонь… Затаптываем грубо… сапогами, Боюсь, что Вася уже никогда так не загорится. Будет правильным. Не люблю правильных. Очень часто это люди с двойным дном. Мне захотелось после этой встречи, чтоб Васи ль вернулся домой. А его приворожило море… Что-нибудь или кто-нибудь их привораживает, и они уходят от нас. Таков закон…

   — А Лада? Замуж не вышла?

   — О нет! У нее весь огонь для науки. Похоже, растет большой физик. Лада — моя любовь. С ней мы нашли правильную форму отношений., отцов и детей. Мы спорим. А в спорах рождается истина…

   Так они сидели, по-семейному беседуя, пока не вернулась Виталия и с ней Олег Гаврилович. Надя первая услышала их голоса. Вскочила, как будто испуганная или смущенная.

   — Идут.

   Директор принес две бритвы: электрическую и «безопаску». Пояснил:

   — У меня эта не выбривает подбородок. Приходится подправлять по старому способу.

   Познакомился он просто, не проявляя излишнего любопытства. Вообще чувствовалось, что это довольно сдержанный человек — во всем: в словах, в поступках, даже в жестах. Было в нем что-то от знающего себе цепу драматического актера. Антонюк так сразу и подумал, он знал и плохих, и хороших актеров. Но знал он и другое: бывает, что хороший актер — плохой человек. А для него всегда на первом плане — человек. Однако по всему видно, что этот актер — Олег Гаврилович — не так просто откроет свою человеческую суть. Нелегко его раскусить.

   Иван Васильевич включил «Харьков». Бритва гудела, как трактор. Можно помолчать, чтоб не перекрикивать ее, и разглядеть нового знакомого. Что ж, мужчина красивый, такие особенно нравятся женщинам. Высокий. Действительно с актерской осанкой. Сел на диван, закинул ногу на ногу. Спросил у Надежды Петровны разрешения закурить. Из листочка бумаги быстро и умело сделал лодочку-пепельницу… Лицо худощавое, продолговатое. В светлые и довольно густые еще волосы врезаются зализы — этакие профессорские залысины; они увеличивают поле лба, такой лоб привлекает внимание, и люди наивные подчас думают: о, вот это ум! Но Иван Васильевич нередко видел «сократовские» лбы у дураков.

   В профиль лицо директора выглядит хуже. Что его портит? Ага, нос. Он придает лицу какой-то хищный вид. Нет, не ястребиный. Нос без горбинки, кончик даже вздернут. На кого же он похож? На щуку? Нет, не та линия. Да и не хищный вовсе. Нехорошо выискивать несимпатичные черты в человеке, которого пока еще не знаешь. Да и вообще не во внешности суть. Он писал письмо или не он? Чтоб установить, надо выяснить, когда он услышал о нем, Антонюке, когда и что рассказала ему Виталия? Но как подступиться, с чего начать? Иван Васильевич выключил электробритву.

   — Подправлю и я старым способом.

   — Всухую?

   — Всухую. Правда, у меня щетина жесткая, как у дикого кабана.

   Виталия засмеялась. Она стояла у стола, выдвинутого на середину комнаты, неторопливо перетирала тарелки, расставляла их. по-детски склонив голову, любовалась своей работой и… мужчинами. Не просто мужчинами. Не какими-то там своими однокурсниками-шалопутами. И не старыми учителями, что иной раз приходят в класс прямо из хлева, в резиновых сапогах, облепленных навозом. С теми она воевала, и они не любили ее. А эти двое ее любят, пускай по-разному. Желают счастья. Принесут счастье.

   Старший уже принес нечто, что, наверное, можно назвать счастьем, если б не было это так неожиданно и не вызывало таких сложных и противоречивых чувств. Она сама еще не решила, как отнестись к тому, что сказал этот человек. Но ей приятно, даже радостно. Сейчас они оба любы ей. Нравится их мужская сдержанность, аккуратность. Даже это бритье электробритвой. Никакого намыливания, пачкотни с кисточкой.

   — …Но я ко всему привык, — стоя перед зеркалом, продолжал Иван Васильевич, — Однажды во время блокады в нашей группе — нам пришлось разбиться на группы для прорыва — не оказалось ни одной бритвы. Хлопцы отрастили вот этакие бородищи. А я, назло немцам и для примера своим, брился. Стеклом. Подобрал у разбитого лесничества куски оконного стекла и скреб ими. Без мыла. Конечно, выть хотелось… Но не сдавался.

   — Знаете, я сегодня был посрамлен, — сказал Олег Гаврилович.

   Иван Васильевич обернулся к нему. Виталия насторожилась: застыла с поднятой тарелкой.

   — …когда Виталия Ивановна сказала мне, что к матери ее приехал партизанский командир. Я полгода работаю и не знал, что Надежда Петровна — партизанка. Директору непростительно не знать своих людей. Верно? Конечно, виновата Виталия…

   Девушка доброй смущенной улыбкой попросила прощения за то, что не рассказала о матери раньше. Иван Васильевич с облегчением вздохнул. Слава богу, не нужно никакой дипломатии. Все так скоро и просто разрешилось. И в наилучшую сторону. Ну да, Вита ничего не могла рассказать о наших отношениях. Ни в коем случае. Даже человеку, которого полюбила. Или, вернее, тем более этому человеку. Бросить тень на мать? Никогда! Да еще при том, что ее собственное появление на свет оставалось до некоторой степени загадочным.

   Значит, Леонид Мартынович был прав: анонимку писал кто-то из моих старых «друзей». Опять Корольков? Неужто так долго хранит человек злобу? Почернеешь, Корольков! Кто еще знает о Наде из тех, кто поближе? Все знает Будыка. Но Валька анонимок не станет писать. Зачем ему? Если б его прорвало, он скорей всего рассказал бы Ольге. Но и тут начштаба ведет себя как мужчина. Достаточно убедиться, что рядом с тобой не доносчик, не интриган — и как меняется настроение. Ей-богу, он симпатичный парень, этот Олег Гаврилович. Напрасны твои страхи, Надя! Я с удовольствием выпью за ваше счастье, дети.

Глава VIII

   После обеда они гуляли. Втроем. Надя осталась хозяйничать дома. Предложила погулять Виталия. То ли от выпитого вина, то ли от счастья она становилась все веселей и веселей. Молчаливо-сдержанная вначале, беззлобно-ироническая в разгар обеда, под конец девушка превратилась в веселую хохотушку… Теперь она уже не скрывала своих чувств к Олегу Гавриловичу. Даже при Иване Васильевиче чмокнула директора в щеку. Он, на десять лет старше ее… сконфузился. Странно, но это, только одно это не понравилось Антонюку. Не верил он в такую чрезмерную стыдливость взрослого мужчины. А все, что неискренне, что разыгрывается, настораживает.

   — Мы покажем вам, чем славна и бесславна столица князя Сиволоба, — весело сказала Виталия.