— Сиволоб — директор совхоза, — объяснил без улыбки Олег Гаврилович.

   — А то ведь вы ее ни разу хорошенько не рассмотрели.

   Девушка все еще мстила за те тайные короткие приезды или, может быть, за то, что он так долго таился от нее. Иван Васильевич понимал. Но ответил:

   — Я хорошо разглядел эту «столицу» двадцать лет назад. Мы выбивали из нее полицейский гарнизон.

   — О, когда это было! Любите вы, партизаны, похвастаться старыми заслугами. Одна мама не любит. Из нее слова не вытянешь. Но теперь мы с Олегом Гавриловичем заставим маму говорить. Будет двадцатилетие Победы — сделаем стенд героев, тебя, мама, на первое место.

   — Не мели глупостей. — по-учительски строго сказала Надежда Петровна. — Идите гулять.

   Погода не изменилась за день. Было пасмурно и тихо. Чуть примораживало. Так же. как утром, изредка в воздухе кружили легкие-легкие, как тополиный пух, снежинки. Но и в это безветрие снег не укрывал землю. Неслышное дыхание сдувало его. Поле черное. И улица тоже. Белело только у заборов, в канавах, в бороздах и ярах. Чтоб выйти на «центральный проспект», как иронизировала Виталия, они двинулись огородами. Взору открылась заречное болото, в этот день желтое, как ржавая вода, с редкими березками и молодым леском вдали, где-то на том краю.

   — Грустный ландшафт. — сказал Олег Гаврилович.

   — Неправда, — запальчиво возразила Виталия. — А мне тут все любо, я тут выросла. Вот увидите — весной! Речка наша не ахти что, летом перейдешь, подол не поднимая. А весной, в большую воду, — море. Конца-края не видать. Весь луг и болото залиты. Там и тут островки… Вода спадет — луг зацветает. И болото цветет. Маленькой я ходила с ребятами утиные гнезда разорять. Злостная браконьерка была. А потом, когда поумнела, встала на защиту уток. И теперь школьников учу… Совсем мало осталось уток. Черт знает что делается! Открывается охота, сюда сотни убийц приезжают. Дикари… Стая собак. Трехстволки. Двустволки уже не достаточно на эту несчастную птицу. — Ивану Васильевичу: — Сказали бы там, в Минске, кому надо, кто власть имеет, чтобы запретили такую охоту.

   — Я сам охотник.

   — Вы? Не говорите мне этого! А то станете моим врагом!

   — Охота может принести пользу, если она ведется с головой. Разумно.

   — Всё-то мы умеем оправдать, — вздохнула Виталия. — Начали осушать болота… Вон видите, экскаватор работает? Я толкую ученикам: на пользу людям. А у самой иногда сжимается сердце. Что будет с нашей речкой? Со всеми реками? Куда денутся несчастные гуси, утки, аисты, когда все будет осушено? А будет ли от этого польза через пятьдесят лет?

   — Всё не осушат. Будет создана научная система регулирования водного режима, — заметил Олег Гаврилович.

   — О, боже! Олег! Не говори так учено! Когда я слышу или читаю такие слова, я перестаю им верить.

   Иван Васильевич засмеялся: Виталия неожиданно, может быть, даже случайно, высказала то, что, бывало, чувствовал он сам. Смех его смутил девушку, она стала оправдываться:

   — Мне даже самой становится неловко, что не верю таким, казалось бы, разумным словам. Я хочу им верить! Ведь я должна передать эту веру детям.

    Была в ее признании детская наивность, но была и глубокая мысль взрослого человека, который серьезно относится к жизни, стремится понять явления в их взаимосвязи и диалектической сложности, И это нравилось Ивану Васильевичу. Лада проникает в неизмеримо глубокие законы строения Вселенной, но она как бы оторвана от грешной земли, она уже в космосе — в другом мире; она, конечно, тоже может порассуждать об осушке болот, даже с использованием физики и химии, но никогда не бывает у нее той земной заботы, какая чувствовалась в этой девушке, — о людях, о птицах, о будущем: «А будет ли от этого польза через пятьдесят лет?» Лада кричала: «Бросьте твердить, что мы должны работать для счастья будущих поколений. Будущие поколения позаботятся о себе сами лучше, чем это делаем мы!» У Виталии более реальное ощущение связи будущего с минувшим и с настоящим, более простое и практическое понимание роли человека на земле. Для нее, верно, бессмертие, как для истой крестьянки, — в детях, а не в открытии физического закона, который обогатит науку. И влюбленность у нее простая, бесхитростная, не обремененная сложными раздумьями. Чуть он, Антонюк, немного отстал, и Виталия, кажется, уже забыла о нем. Взяла Олега под руку, что-то говорит и весело смеется. Что ж, все естественно. Его счастье, что он, старик, сохранил воспоминание о молодости, о собственных чувствах, о своих мыслях, стремлениях того далекого времени. Это помогает понимать молодежь. Неужто те, кто не умеет ее понять, так позабыли свою юность, или она была совсем иной?

   Да, иной, чем у Лады. Иные условия, желанья, стремленья. Однако вот Витина юность, кажется, не так уж сильно отличается от юности его поколения советских интеллигентов. Мы — от земли, от этих болот, от этого «грустного ландшафта»…

   «Грустный ландшафт — научная система регулирования водного режима…. Мысль перекинулась на Олега Гавриловича. А он из каких? Непохож на тех, что рвутся в космос, сгорают у атомных реакторов. Но и от тех, что посвящают жизнь выведению нового сорта роз или охране диких уток и аистов, он как будто хочет отгородиться. Что кроется за этой артистической внешностью? Стала понятней Надина тревога — материнское беспокойство. Захотелось раскусить этого человека — а что там, в середке? Да, у него крепкая защитная скорлупа — немногословие. Это понравилось тогда, за столом. Но такой старый зубр, как он, Антонюк, не может не знать, что и за глубокомысленным молчанием иной раз скрывается пустота. Немало встречал и таких.

   Село некогда, в далекие времена, любопытно застраивалось: три улицы шли параллельно, огород в огород. Улицы здесь, в Полесье, широкие, не уже минского проспекта. Так бы и дальше строить. Но когда начали перекраивать усадьбы — у кого обрезать, кому добавлять, — новые хаты повыросли между улиц без всякой планировки; новые хаты — добрые особняки, оазисы в «грустном ландшафте». Даже сейчас, зимой, когда все вокруг голо, хатам этим придают уют сады. «Садок вишневый возле хаты».

   Когда Иван Васильевич сказал про планировку, Виталия с сарказмом ответила, что строились тут те, кто имел право ставить хаты по принципу: «Где хочу, там и строю», — бывшие председатели колхозов, сельсовета, бригадиры, сельповцы, участковый милиционер.

   — Хвощ вон повернулся задами к Василькову и подсунул ему под окна уборную. Пускай нюхает.

   Олег Гаврилович укоризненно покачал головой, не одобряя такие неэстетические выражения учительницы. А ей хоть бы что.

   — Они перегрызлись когда-то, два председателя, колхоза и сельсовета, готовы были съесть друг друга. Но умный секретарь райкома обоих турнул. Прошлым летом Васильков яблоки крал у Хвоща. А тот пальнул ему солью в мягкое место. Товарищеский суд был. А мама — заседатель. Нахохотались все до колик… Виталия со смехом, с юмором рассказывала о «прославленных» здешних новоселах. Иван Васильевич отмечал чрезмерно едкий и порой безжалостный тон ее рассказов. Это его по-отцовски беспокоило: нечего молодой учительнице быть такой злой, человеческие слабости надо высмеивать, подлость — карать, но не валить все в одну кучу, не разжигать в себе злобу и ненависть. Сказал об этом осторожно, мягко. Олег Гаврилович охотно поддержал. Виталия не стала возражать: она согласна. Согласна с ним — Олегом. Она всегда будет с ним согласна, только бы он дарил ей свое внимание, ласку. Милая и умная женская покорность!

   Антонюк подумал, что, если они станут мужем и женой, эта покорность может погасить в ней много добрых ярких искр.

   «Я любил Ольгу, любил Надю. Я — грешен… Но я не потушил их огня, ни одну не сделал своей тенью, женой в патриархальном смысле, любовницей в обывательском понимании. Не потому, что я такой… передовой, нет, скорее всего потому, что они такие. Оставались верны своему характеру. Останься и ты, дитя, сама собой, каков бы он ни был, твой избранник! Но как сказать тебе об этом?»