* * *

На выразительном чтении Клюева читала отрывок из «Евгения Онегина». Произнося строки

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять, –

она сделала выразительный жест в сторону Юрия Петровича. Юрий Петрович ничего не заметил и поставил ей «отлично». Посмотрим, поставит ли он ей «отлично» на экзамене, – после того, как узнает о её поступке...

* * *

Алёшин тайком положил дохлого таракана в косметичку Семёновой...

* * *

У Петровой из кармана выпала зажигалка. Значит, Петрова курит. А говорила, что нет!

* * *

На зарубежке Игнатова десять раз написала на листочке: «Жора Муромцев», – потом тайком поцеловала листок и порвала его... С ума сойти! Девке двадцать лет скоро, не один уже, наверное, аборт сделала, а вот надо же – листочки целует, как первоклассница! Дура...

* * *

Алёшин и Шилин на истории играли в карты. Кажется – в подкидного... И, кажется, на деньги... Я, правда, не уверен, что на деньги, но от таких типов, как Алёшин и Шилин, всего можно ожидать!..»

«21 марта, вторник.

Сегодня на психологии Евгений Викторович отчитал Игнатову: она, вместо того чтобы конспектировать лекцию, переписывала рецепты из какого-то журнала... Когда Евгений Викторович отвернулся, Игнатова показала ему язык. Безобразие! Такое поведение нельзя оставлять безнаказанным. Иначе в следующий раз она уже не язык покажет, а... Сказать стыдно!

* * *

Плавкин разбил цветочный горшок. И не признался!

* * *

Носов плюнул на пол в аудитории № 88. Никто не заметил. Но если плевок до вечера не испарится, можно будет предъявить как вещественное доказательство...

* * *

Шилин написал на парте карандашиком матерное слово, а потом стёр.

* * *

Алёшин написал на доске: «Хочу домой!!!» Носов тайком стёр «домой» и написал: «Скворцову!!!»

* * *

На перемене между второй и третьей парами Алёшин устроил драку. Ему, видите ли, не принесли извинений за какое-то там обидное слово, и он потребовал сатисфакции. В результате были разбиты:

а) два цветочных горшка,

б) одна лампочка,

в) одна оконная фрамуга,

г) лицо Гришаева.

Девчонки принесли новые цветочные горшки из общежития, Шилин и Плавкин раздобыли лампочку и стекло для фрамуги, Гришаева тайно отправили в поликлинику. Думают: все следы замели, никто ничего не узнает! Как бы не так, мои милые! Сегодня же декану станет известно обо всём! И достанется вам, ребятки, на орехи! Особенно Алёшину!.. Представляю, как...*»

Паша как раз заканчивал эту запись, когда к нему подошли Лёха Шилин и Стас Алёшин.

– Что ты там всё пишешь, Пах? – поинтересовался Стас. – Роман, что ли?

Паша вздрогнул и машинально накрыл тетрадку ладошками. Но тотчас отдёрнул руки, сообразив, что скрытность наверняка вызовет любопытство, покраснел как рак и деланно улыбнулся – эдакой очаровательной гуинпленовской улыбкой.

– Роман, – подтвердил он, не придумав ничего другого. – О студенческой жизни... Так, ничего интересного...

– Ну, пиши–пиши, – улыбнулся Стас. – Может, «Буккера» получишь...

– Или даже Нобелевскую, – с нарочитой серьёзностью произнёс Лёха.

«Нобелевскую – вряд ли, – усмехнулся про себя Паша, провожая однокурсников недобрым взглядом. – А вот парочку халявных пятёрок – это очень даже может быть!..»

...На следующий день Пашу Дятлова во время лекции вызвали в деканат. Он ушёл, оставив все свои вещи в аудитории, и вернулся только к началу следующей пары. По дороге обратно ему посчастливилось стать свидетелем того, как две его однокурсницы в полупустом коридоре разрисовывали висящие на стенде фотографии преподавателей. Поэтому, войдя в аудиторию и сев на своё место, Паша первым делом раскрыл дневник, собираясь сделать в нём очередную запись.

Каково же было его удивление, когда он обнаружил, что запись уже сделана – чужим, чётким и крупным почерком.

«22 марта, среда, – прочёл Паша, холодея от страха; мрачное предчувствие кольнуло его в сердце, и сердце стремительно покатилось к пяткам. – Сегодня после занятий, когда я вышел из университета, меня на крыльце поджидала группа восторженных почитателей моего юного дарования. Ребята ознакомились с моим «романом о студенческой жизни» и не могли разойтись по домам, не выразив мне предварительно своего восхищения.

Своё восхищение они выражали мне в лесочке неподалеку, причём так долго и старательно, что у меня теперь очень болят бока (особенно правый, и левый тоже), грудь, живот и прочие части тела, а наглая моя и бесстыжая морда не умещается ни в одном зеркале...

Придётся мне, пожалуй, поставить крест на своей литературной карьере. Нобелевская премия и «Буккер» – это, конечно, хорошо. Но я боюсь, что если буду продолжать литературные занятия, то прежнее своё лицо в зеркале увижу ещё очень нескоро».

_____________________________________________________________

* Часть текста разобрать невозможно: вместо неё на листе – большое синее пятно. Заканчивая фразу, Паша представил себе, какое выражение лица будет у Алёшина, когда он узнает, что за непристойное поведение его лишили стипендии, – и зрелище это показалось Паше настолько забавным, что он, не удержавшись, прыснул со смеху. Несколько крупных брызг угодили на бумагу и испортили окончание фразы.

ЛУИС ДЕГОН

К экзамену по зарубежной литературе Лёха Шилин усердно готовился целый месяц. Не потому, что боялся преподавателя (зарубежную литературу на литфаке читал, между прочим, сам декан) или ему заняться больше нечем было, – просто поспорил со своим приятелем Стасом Алёшиным, что, если захочет, сможет сдать «зарубежку» на отлично. А проигрывать в спорах Лёха не любил. Вот и просидел весь месяц над учебниками да хрестоматиями. На дискотеки не ходил, самогонку не пил, в карты не играл, не подрался ни с кем ни разу и даже ни с одной новой девчонкой не познакомился, – словом, целый месяц пустил коту под хвост. Одна лишь мысль утешала: что появится наконец в его зачётной книжке первая пятёрка, – маме будет чем перед подругами похвастать, а папа, может быть, рублей пятьсот лишних на карманные расходы вышлет...

И вот наступил день сдачи экзамена.

Напичканный до отказа фамилиями, датами, терминами, цитатами и прочими средствами самообороны и атаки, под натиском которых экзаменатор должен был капитулировать в первые же две-три минуты ответа, Лёха вошёл в аудиторию решительным шагом, с гордо поднятой головой, а на Андрея Викторовича взглянул без тени волнения и страха. Взяв билет, он уселся за первую парту – под самым носом у экзаменатора.

«Так он скорее поверит, что я не списывал», – резонно заключил Лёха и посмотрел на билет.