Драпировка, скрывавшая дверь в библиотеку, зашевелилась — ее приподняла чья-то рука.

Катрин заметила это и задрожала.

На пороге показался Борис, бледный, с широко раскрытыми глазами. Он сделал несколько шагов и остановился перед Катрин. Она с ужасом взглянула на него — его взгляд был страшен.

Она вскрикнула и лишилась сознания.

Борис утром был уже в доме генеральши и должен был опять возвратиться туда к обеду. Но до обеда оставалось еще много времени. Он заехал к Вельскому, не застал его, вернулся домой и прошел в библиотеку.

Несмотря на то, что он, обыкновенно, мало обращал внимания на окружающую обстановку и не придавал ей особенного значения, ему не по душе были его мрачные комнаты в нижнем этаже, со сводчатыми потолками, с наполовину закрашенными окнами, во избежание нескромных взглядов проходивших по тротуару и проезжавших по набережной Мойки. Поэтому, когда он бывал дома, он обыкновенно отправлялся в библиотеку. Это было его любимое местопребывание.

Обширная и светлая комната, вся заставленная массивными шкапами с книгами; на шкапах бюсты писателей, ученых, художников всех времен и народов. Посреди комнаты огромный стол и на нем всегда были разложены как иностранные, так и русские новые издания и газеты. В амбразуре широкого окна, вблизи от двери в маленькую гостиную, помещалось большое сафьяновое кресло со всевозможными приспособлениями для чтения. В этом кресле можно было сидеть, лежать в каком угодно положении. Двигавшийся во все стороны пюпитр поддерживал книгу; можно было приспособиться как угодно, давая себе только один труд: перевертывать страницы.

На этом-то кресле Борис, любивший иногда понежиться, обыкновенно устраивался с книгой. А выбор для чтения был громадный.

Сергей Борисович, большой любитель книг, в юности выписывал все мало-мальски интересное. Затем, вернувшись из своего долговременного пребывания за границей, он привез огромное количество книг. И с этого времени аккуратно следил за тем, чтобы обе его библиотеки, в Горбатовском и в Петербурге, постоянно пополнялись. Эти библиотеки составляли чуть ли не лучшее частное книгохранилище в России. Каталоги составлялись тщательно, библиотеки были в полном порядке.

И Борис каждый раз, забравшись сюда, находил какую-нибудь новую, любопытную и редкую книгу, которая сразу поглощала его внимание. Он просиживал целые часы, время от времени меняя свое положение в кресле и то спуская, то поднимая пюпитр.

Так с ним случилось и теперь. Он нашел интересную книгу и погрузился в чтение. Он уже читал около часу, когда услышал в маленькой соседней гостиной, дверь в которую была отперта и от которой его разделяло только тяжелая, спущенная драпировка, шуршанье женского платья. Кто-то кашлянул, и Борис узнал в этом кашле Катрин. Он не обратил внимания и продолжал чтение. Но не прошло и двух минут, как снова раздались шаги, на этот раз мужские, и упавший голос Катрин произнес:

«Что вы со мною сделали?»

У Бориса сильно забилось сердце. Он еще не понимал, не знал, кто это, но уже предчувствовал что-то недоброе.

«Что вы со мной сделали?» Мало ли кому и по какому поводу могла она сказать это. Но в звуках ее голоса послышались Борису такие ноты, на какие он даже не считал ее способной.

Он хотел встать, войти в гостиную, но вдруг почувствовал себя как бы парализованным. Его сердце шибко стучало, он невольно затаивал в себе дыхание. Он ничего уже не соображал, он только слушал…

Он слышал все и, по мере того как они говорили, у него все больше и больше начинала туманиться голова. Тоска его охватила. И в то же время он оставался неподвижен. Он уже не мог себе задавать вопроса: что он делает, хорошо ли делает, что не дает знать о своем присутствии, что подслушивает…

А разговор их продолжался, и каждое новое, произнесенное Катрин или Щапским слово, так и ударяло Борису прямо в сердце…

Вот она говорит: «Мой будущий ребенок — твой ребенок».

Последняя надежда, остававшаяся Борису, исчезла. Ужас охватил его. Он не мог больше вынести. Не помня себя, он вскочил с кресла, книга упала с пюпитра на ковер. Он схватился за голову, у него будто подкосились ноги, и он снова опустился в кресло, пряча лицо в холодных сафьянных подушках, будто желая скрыться от этого позора, который поразил его так, как будто это был его собственный позор.

Теперь уже он ничего не слышал и не видел. Такое мучительное полузабытье продолжалось несколько минут. Наконец он пришел в себя и поднялся. Что делать? Уйти, уйти скорее от этой грязи, чтобы только ничего не видеть!..

Пока его сомнения были только сомнениями, он еще мог рассуждать хладнокровно. Он видел опасность, но надеялся, что это не более как опасность, что она еще может быть и будет отстранена. Щапский уехал, не возвращался и до сих пор о нем не было никакого слуха. Потом, наконец, он вернулся, но, как видно, не спешил с первым визитом. Бог даст, все обойдется, и увлечение Катрин пройдет…

Он не смел подозревать ее в большем. Но теперь эти неожиданные откровения оглушили его как громом. Не только падение, но и последствия этого падения, — самое худшее, что только могло случиться, чего никто, ни он, ни мать, не имели никогда в мыслях!..

И что же теперь делать, как быть? Он не мог ничего понять, ничего придумать. Он чувствовал только с каждой секундой возраставшую потребность уйти, вздохнуть свежим воздухом. Он задыхался. Он уже направился было через библиотеку в противоположные двери; но тут услышал громкие истерические рыдания Катрин. Эти рыдания были так страшны и отчаянны, что в нем мелькнуло естественное, простое чувство жалости к живому, физически страдающему существу. Он вернулся и вошел в гостиную.

Возбуждение, испуг и ужас Катрин завершились обмороком. Он невольно растерялся. Его отвращение, негодование, страдание — все вдруг утихло. Он только сознавал, что нужно привести ее в чувство и по возможности теперь, хоть на это первое время, первые минуты, избегнуть огласки, скрыть эту сцену от домашних и прислуги. Он поспешил к двери, запер ее на ключ, потом вернулся к неподвижно лежавшей Катрин, заметил на столике флакон с английской солью, приложил его к ее ноздрям, стал дуть ей в лицо. Мало-помалу она очнулась, приподнялась, села, взглянула на него своими блуждающими глазами.

Она была страшно бледна, ее губы тряслись. Она опустила глаза и не была в силах поднять их снова. Во всей ее фигуре, в выражении ее лица теперь виден был страх, почти панический страх. Борис молча стоял перед нею, не находя слов. Да и что бы мог он сказать ей?

Она уже не плакала. Она сделала над собою усилие и опять на него взглянула. Но теперь в ее глазах было кроме страха еще что-то новое. Она собиралась с мыслями, искала выхода. У нее вдруг мелькнула надежда:

«Чего же я так испугалась? Может быть, он ничего не слышал… да и, конечно, это так!.. Он вошел в библиотеку с той стороны, услышал, что я плачу — и прибежал… Что у него лицо такое — это понятно: я его испугала…»

— Ах, Борис, — прошептала она, — я не знаю, что со мною, я, верно, очень больна!.. Мне вдруг стало так дурно!.. Как хорошо, что ты услышал… теперь проходит… это ничего, это пройдет…

Она старалась проговорить все это самым спокойным, естественным тоном, как будто не придавая им значения. Вся кровь бросилась ему в голову. Он побагровел. Стиснув зубы, он ответил ей:

— Я все время был в библиотеке, я все слышал от первого до последнего слова…

Она вскрикнула, стала хватать себя за лицо, за голову, вскочила с кресла, стала метаться по комнате, как пойманный зверь, и в то же время говорила, сама не зная что:

— Что ты слышал? Ничего не мог слышать!.. Все это пустяки… ничего ты не понимаешь, я могу объяснить тебе… ты увидишь… ты Бог знает что думаешь… это неправда!.. И как благородно следить, ловить, подслушивать!..

Он даже совсем растерялся от этих слов.

— Я не хотел подслушивать, — сказал он, — и был бы очень счастлив, если бы меня там не было. Вы могли бы слышать, что я там. Но о чем же теперь говорить нам с вами — говорить не о чем!.. Очнитесь, успокойтесь и уходите скорее в свои комнаты, чтобы, по крайней мере, посторонние не видели этого позора…