Мадемуазель Верн, сестра священника, хранит ключ от церкви и на ночь прячет его себе под подушку. По утрам она отворяет низенькую дверь и проникает первая под гулкие своды. Ни с чем не сравнимая минута гордости, когда Бог принадлежит ей безраздельно и беседует с ней, как с излюбленным чадом. Ей одной дана привилегия нарушать — галошами по каменным плитам — божественную тишину нефа и, вися на колокольных веревках, возвещать время утренней молитвы деревне, еще объятой сном. Ее брат присоединяется к ней позже, после того как она отзвонит к обедне. Пока он открывает ризницу и готовит престол, две тени одна задругой проскальзывают между колоннами и опускаются на колени позади мадемуазель Верн — мадемуазель Массо и Селестина.

Трио благочестивых женщин каждодневно присутствует при богослужении. А так как у священника по будням не бывает мальчика-певчего, то на их долю выпадает радость отвечать на возгласы — поочередно, каждой в свой день.

Если бы Господь Бог призвал к себе одну из них, очередь оставшихся в живых наступала бы чаще; но это греховная надежда, которую каждая из них отгоняет от себя, едва она появляется.

Как только отзвонят к обедне, Жуаньо прибирает инструменты и возвращается в контору.

Он вытряхивает содержимое своего баула на большой черный стол и надевает очки. Любит он эту разборку. Вся округа тут перед ним со всеми своими маленькими злободневными тайнами, и Жуаньо роется в них всегда с удовольствием. Он перебирает конверты один за другим, разглядывает их сколько надо времени, шлепает их по заду влажным штампом и раскладывает сообразно неизменному маршруту своего объезда. У него есть нюх: в отношении большинства он приблизительно знает, о чем там речь. За двенадцать лет при маломальской наблюдательности кое-что все-таки приметишь, обнаружишь, запомнишь и угадаешь.

Но время от времени он замирает с письмом в руке. Он его переворачивает, пробует на вес, глядит на свет, обнюхивает. Если оно упорствует в сокрытии своей тайны, он не настаивает: он знает, что последнее слово останется за ним. Вместо того чтобы положить его обратно в общую кучу, он проворно сплавляет его к себе в карман куртки. Счеты будут сведены с глазу на глаз немного погодя: нет такого конверта, который не вступил бы на стезю признаний, если подвергнуть его в течение должного количества времени допросу кипятком.

Ровно в восемь часов Жуаньо с сумкой через плечо, кепи набекрень, в сопровождении пары спаниелей пересекает площадь, школьный двор, входит в пустой класс и зовет:

— Мосье Энбер!

Тотчас же выходит учитель — получать почту мэрии. Ему не хочется, чтобы Жуаньо проник на кухню, где семейство Энбер собралось за ранним завтраком. Никогда — то мосье Энбер не предложит почтальону папироску или спаниелям костей. Жуаньо его не любит. Ничего не скажешь ни против него, ни против его убеждений; но это какая-то ледышка.

После ухода Жуаньо учитель возвращается на кухню.

Над плитой сохнут пеленки. В тесной комнате пахнет кипяченым молоком, стиркой и помоями. Трое детей, сбившись в кучу в конце стола, верещат, как голодный птичий выводок. Мадам Энбер в кофте, то со смехом, то с бранью, накладывает немножко тапиоки в каждую из протянутых плошек. Она черноволоса и так дородна, что даже кожа и волосы у нее жирные. Частые деторождения ее обезобразили. Это бы еще ничего, но они дали волю одному за другим, словно демонам, всем вульгарным задаткам ее природы.

Мосье Энбер молча садится на свое место, развертывает газету и кладет ее между кружкой сестры и своей.

Мосье Энбер и его сестра похожи друг на друга. Оба узкие, бледные и белокурые. Тот же взгляд — прозрачный и близорукий. Та же щучья челюсть. Та же манера говорить, недостаточно разжимая зубы. Та же едкая улыбка и тот же смех, немножко презрительный, с закрытым ртом, с легкими выдохами через нос.

Это счастье, что учительница в Моперу приходится мосье Энберу сестрой. Счастье, чти она не замужем и столуется с ними. Счастье тоже, что она уступает невестке большую часть своего жалованья, кухню для стирки и мансарду, где спит старшая ее племянница. Без чего учителю, его жене и троим детям пришлось бы очень плохо в квартире (спальня, кабинет и кухня), которую предоставляет им казна.

Склонившись над партийной газетой, мосье Энбер и его сестра, полные одних и тех же надежд, одних и тех же негодований, одной и той же неприязни, читают сообща известия о мире, устройство которого представляется им в еще большей мере нелепым, чем преступным.

Время от времени, не подавая друг другу знака, они оба одновременно пожимают острыми плечами и исторгают один и тот же смешок.

— Мама! — кричит старшая девочка.

Мадам Энбер проворно берет в охапку младшего, отворяет дверь, которая выходит в переулок, присаживается на пороге и на вытянутых руках приподнимает ребенка над ступеньками. Малыш в задранном платьице стучит ногами на солнышке.

— Нет даже сухих штанишек ему переодеть! — вздыхает она, поднимаясь.

Ну что ж, все это, может быть, переменится, если мосье Арнальдон будет выбран…

Мосье Энберу небезызвестно, какую зависимость устанавливает его жена между приданым детей и избранием мэра в генеральный совет. Она надеется, что муж ее получит повышение и бросит свою плохо оплачиваемую должность. Она упрекает его раз по двадцать на дню, что он уклоняется от всяких хлопот. Но учитель знает очень хорошо, как мало надежды найти такую общину, куда его сестра могла бы получить назначение одновременно с ним; а присутствие мадемуазель Энбер дороже ему, чем сам он думает: их единомыслие, их любовь, их общая вера вознаграждают его немного за те разочарования, которыми дарят его повседневно брак, служба и столь медленная эволюция социальной жизни.

Ровно в половине девятого мосье и мадемуазель Энбер, каждый в своей школе, обтирают губкой черную доску, и урок начинается. Но до девяти часов идет непрерывное топанье деревянных башмаков, шумная толчея учащихся. Поначалу всякий опоздавший наказывался. Родители восстали. Мэр не постеснялся поддержать их протесты — невзирая на то, что при каждом удобном случае он имеет обыкновение витийствовать, под рукоплескания тех же самых семейств, об обязанностях республики в отношении детей простонародья и об образовании, которое демократия должна дать всем. Пришлось уступить. Учитель и учительница продолжают из принципа ставить дурные отметки, без всякой санкции. Учитель и учительница одни только и придают некоторое значение вопросу о сокращении урока на полчаса; одни они во всей общине относятся серьезно к делу обязательного внецерковного обучения.

Кафе составляет наряду с почтой и мэрией третий и главный притягательный полюс площади.

На имя Боса, хозяина кафе, всегда бывает корреспонденция. Хотя бы одни левые газеты, присылаемые ему бесплатно.

Жуаньо отворяет дверь. Его два спаниеля предшествуют ему.

— Назад, Пик! Назад, Мирабола!

Собаки окунулись уже с головой в мусорный ящик.

— Оставьте их, — говорит любезно мадам Бос.

Жуаньо не упрямится. Он сообразил уже давно, какую выгоду может извлечь почтальон, выращивающий породистых собак, из разноски писем, если его хоть сколько-нибудь уважают, немного побаиваются и если он рассеян. Его пара спаниелей знает привычки каждой хозяйки и точное местоположение помоек во всей округе. Объезд почтальона — это для них каждодневно и физическое упражнение и трапеза. Продажа щенят — почти чистый доход.

Даже самые горячие сторонники Боса в муниципальном совете и те признают, что у хозяина кафе морда каторжника: низкий лоб, жабьи глаза, устрашающий подбородок. При всем том он податлив, но мстителен.

За стойкой он таинственно переливает жидкости, нагнувшись над воронкой. Прерывает это занятие, чтобы выставить две рюмки рома: ежедневная десятина. Жуаньо — это сила.

Мадам Бос, которая собралась было мыть каменный пол, топит тряпку в ведре и приближается к кассе. У нее темные волосы, пронзительные глаза, порывистые движения и нос, пылающий, как куриный гребень: точно черная наседка, которая вот-вот клюнет.