— А кто — они?
— Кто-кто? Вечный вопрос. Москва большая! Я свяжусь с Костенко, но это пустой номер. Никто не скажет. Может, и Костенко уже нет.
— Я тоже попробую.
— Нет, надо здесь искать концы. Один у тебя есть — Корсиканец. Придется ему отдать… Я ему отдам Земельный банк и алюминиевый пакет! Без Корсиканца не получится. Все-таки мы во Франции.
— Пусть Александр со мной останется. Я ему жизнь должен. А ты ему паспорт обещал.
— Обещал и сделаю. Только теперь непросто… Ты Корсиканца находишь, я тебя прикрываю. Ну и паспорт… Паспорт так паспорт. Он меня тоже не убил…
Беседа приобретала все более дружелюбный характер. Уже бойцы вспоминали минувшие дни — осколки улыбок загорелись на лицах. А значит, и смертоубийства не произойдет.
— Так итальянцы работают, — заявил Габрилович. — Любые южане. Ножи, автоматная стрельба. Чтобы в газеты попасть. Стиль северных спецслужб другой.
— Конечно, — согласился Гусаков. — Просто появляется молчаливый покойник. После еще один. Никаких следов, отпечатков, гильз. Орудия убийства оставляются на месте убийства. История известная.
— Возьмем, к примеру, нашего нового друга.
Они уставились на меня, замолчали, приглашая к разговору. Гусаков и Габрилович — такие разные и такие одинаковые. Хорохорятся, думают жить долго.
— Зачем меня брать? — пробормотал им в ответ.
В добродушной теперь беседе наступила неловкая пауза.
— Н-да… действительно. Не будем тебя… Вас, Александр.
— Вот что я хочу сказать. Вы сами говорили: если заказ принят — он будет выполнен. Таков закон. Тут дело не в стилях, а в конечном результате. Выход один. То есть действия наши могут направляться только в одну сторону — отмена заказа. Если вам даже удастся убрать заказчика, то все равно заказ будет выполнен. Потому что получены деньги. Если получены. Отменить заказ почти невозможно. Здесь главная головная боль.
Гусаков и Габрилович сидели поникшие, но не очень. Жизнь у них в Париже не сахар, понятно, зато ко многому привыкли.
— А вы получили? — спросил вдруг Габрилович и пытливо уставился на меня.
— Первый хозяин давил на идеологию. Второй не успел просто.
— Одним словом, не было денег — не было убийств. — Это уже Гусаков философствовал.
— У меня, я думаю, несколько иной случай.
— Вот! И это главное! — стал подводить итоги Габрилович. — Каждый случай — иной. Надо только найти различия. Вы должны были нас пристрелить, но не пристрелили. Так и другие. Другие нас тоже не пристрелят, если мы найдем у них «иной случай».
— Заказ — дело чести. Если заказ не выполняется, то других не поступит. Заказное убийство — элитарное убийство. Они поэтому и не раскрываются никогда…
— А их и не будет — заказных убийств! — Габрилович, казалось, внушал и себе, и мне, и Гусакову.
— Не будет так не будет, — согласился я.
Согласиться всегда легко.
Мы вернулись, когда уже рассветало. Николай Иванович, несмотря на все перипетии ночи, казался полным энергии и жизненных планов. Мне же ночная жизнь Парижа стала надоедать. Просто я устал как собака! Просто необходим был сон на человеческой постели, на простыне и под одеялом. Сперва сон — после Корсиканец, миллиарды, наганы…
Гусаков взбежал на второй этаж, уже оттуда доносились его возгласы: «Марина, кофе!» — а я сел на кожаный диван в гостиной, с которого встал несколько часов назад, и ждал, когда мсье угомонится.
Но Марина, похоже, послала мсье подальше, и, спустившись вниз, Николай Иванович еще послонялся по комнате, бросая боевые реплики направо и налево. Скоро и он выдохся.
— Гады, — сказал Гусаков, сев за стол и ощупывая ссадину, полученную от бойцов Габриловича. — Им бы меня не взять. Там в конце проезда дорогу перекопали. А они, гады, в морду! Могли и застрелить. Им, гадам, застрелить — высморкаться труднее.
— Все образуется. Главное, чтобы вы сами друг друга не укокошили, — сказал я.
— Образуется… — Гусаков закрыл глаза и через несколько бесконечных мгновений произнес: — Мы раньше вместе работали. Золотые времена! Он, Габрилович, только с виду мудак такой и гангстер. Он же археолог по сути…
— Я знаю.
— Да, археолог. Аккуратист! Все у него имеет свое место, время и, как он говорит, культурный слой.
— По нему этого не скажешь.
Гусаков открыл глаза и стал меня враждебно разглядывать:
— Отчего же?
— Мало ли кто кем был раньше.
— Я вот родился в Воркуте! Родители в юности успели побывать врагами народа. Я там школу закончил, после шел в Москву. Почти как Ломоносов!
— Пешком?
— Что тут смешного! Почти пешком… Семантика, семиотика. Что это на меня нашло? Ломоносов… Ладно. Пообщались.
Может быть, я и нанялся его охранять в обмен на документы, но лирические исповеди героя мне ни к чему.
— Послушайте, — сказал, — давайте спать. Утро вечера мудренее. Народная мудрость.
— Уже утро.
— Тем более.
Мсье как-то неопределенно взмахнул рукой.
— Вы правы. Я только закрою дверь и проверю окна…
Целый день валяюсь на диване и слежу, прислушиваюсь, как внутри меня спорят между собой два моих разных «я», два разных человека. Один — тот, что деятелен; тот, что настороже, которого била и учила жизнь, который командовал ротой, карабкался по горам и хоронил друзей, нес справедливость, как ее понимал, в Питере, падая иногда, блин, в припадках; он требовал: «Вставай немедленно. Контрастный душ! Выпей кофе и проверь оружие! Играй в их игру и играй в свою…» Второй же отнекивался, уговаривал первого: «Мышцы твои болят от ужимок и прыжков последних дней-ночей. Дай им покоя, лежи и не рыпайся. Станешь рыпаться — первым пулю в лоб и получишь. Оставайся в картинке своего дзэна…»
Я и лежал. Только натянул рубаху и вельветовые брюки. Носки, выстиранные перед сном, висели на батарее. Только застелил постель и завалился в одежде на одеяло. «Вот и носки мокрые. Не ходить же босиком! И куда идти?» — обрадовалось второе «я» убедительному аргументу.
В гостиной появляется Марина. На ней вчерашний синий халат и — никаких ключиц и ложбинок. Веселость ее иссякла, и на лице знакомое выражение. Я ее не обижал.
— Где Николай?
— Он уехал давно. — Марина двигает стулья, поливает фикус из пластмассовой кружки, морщится. — Вы вообще-то должны меня охранять, — говорит, а я отвечаю:
— Так я и охраняю.
— Лежа?
— А разве кто-нибудь напал?
— Тогда поздно будет.
— Можно я сам разберусь?
Кто ее так обидел? Не я. Кто меня нанимал ее охранять? Никто не нанимал, и я не нанимался. Тут проблема не организации рабочих мест, а жизни и смерти. Если я лежу, то за это лежание жизнью отвечаю. Впрочем, пора и подниматься.
— У меня подметка на ботинке оторвалась, — говорю. — Где тут можно ботинки купить?
Марина фыркает насмешливо и отвечает не сразу.
— Посмотрю в подвале — там всего навалом, — говорит через минуту. — А какой размер?
— Размер… Сорок четвертый.
— Большой. — Она усмехается. — Я погляжу.
— Как мы будем друг к другу обращаться? — спрашиваю, а она поднимает глаза, подходит к дивану, останавливается, смотрит сверху вниз.
Глаза у нее серые, как у кошки. А лицо розоватое. А волосы темные и густые, закрывают лоб и уши. Нет, уши видны немного — мочки ушей.
— Мы будем обращаться друг к другу на «ты», — отвечает, а я:
— Александр, — говорю и протягиваю руку.
Она пожимает мою ладонь. Ладонь у нее маленькая и холодная.
— Марина.
— Я знаю.
— И я знаю.
— Теперь мы знаем все, что нужно.
Ее обиды словно и не было. Она предлагает мне кофе и овсяную кашу.
— Каша? — удивляюсь я.
— Европейский завтрак. Вечер скоро.
На первом этаже за лестницей небольшая кухонька — в ней я эту кашу и ем. После возвращаюсь в гостиную и опять заваливаюсь. Марина притаскивает большую коробку, и мы вместе начинаем в ней рыться.
