С этой мыслью я поднялся, зашел в кафе купить сигарет и заодно расплатиться за кофе с виски. Дело шло к вечеру. Пора уж отправляться на Монмартр и прожигать жизнь, небольшую, надеюсь, ее часть — вечер и ночь…

…Собственно, совещаться и не о чем князю с воеводами — ждали сторожевой отряд, отправленный навстречу орде, ждали гонцов от соседей: будет ли помощь? У князя под рукой сейчас пять тысяч войска, несколько неуклюжих пушек, стяги, хоругви, большая — для войска — икона Спаса Нерукотворного, дюжина церковных певчих с ангельскими голосами и старый приятель, еще с детских лет, протопоп Геннадий — знатный бас, книжник, говорят и выпивоха отменный, но того князь не ведает, а сплетни слушать — дело женское…

— Если пробьются на левый берег, — говорит воевода Борис, — придется худо.

Воевода одних лет с князем, но выглядит старше. Большая его голова лыса наполовину, под глазами легли темные морщины. Воевода сутулится, даже в доспехах выглядит усталым. Князь мог положиться на воеводу; он мог не спрашивать — знал! — что тот не спал ночью, все продумал, рассчитал, взвесил, прикинул, отмерил… Однако всего пять тысяч, а против — три тьмы.

— Ты и встанешь у большого брода, — сказал князь.

Воевода склонил голову.

— А вернется Сашка от малого брода, возьмешь пешцев и эти… — князь ухмыльнулся, — эти свои пугачи. Поставишь Сашку с пешцами возле берега, пусть укроются щитами. И пугачи туда же. Конницу чуть отведи, а то уполовинят стрелами. Если пробьются на берег, сбрасывай обратно. Для этого держи конницу.

— Слушаю, князь.

— Может, продержимся до помощи. Как считаешь? Поможет братец мой?

Воевода Борис молчит. Он хочет, чтоб княжий братец помог, но не очень-то верит в это.

— Что молчишь? — Князь хмурится.

— Не знаю, что и сказать. — Борис не хочет лукавить.

— Ну и не говори. — Князь отворачивается, молчит и добавляет: — Ладно, иди.

За Борисом вышел из шатра и князь. Утро уже разгорелось вовсю, и войско тушило костры. Ожидая, украдкой поглядывали на другую сторону реки.

Не заметив подъехавшего князя, мужиков двадцать безудержно смеялись, хватаясь за бока. Они охали, приседали от смеха — все крепенькие, круглые, быстроглазые. Мужики и мужики.

— Послал Бог войско, — досадливо пробормотал князь.

Он давно собирался организовать войско на литовский манер, желая устроить полк пищальщиков, но (так внезапно появилась орда) опять пришлось собирать ополчение.

Мужики заметили князя, затихли, снимая шапки.

Князь кивнул стремянному, тот подъехал к пешцам поближе и выкрикнул:

— Чьи будете, мужики?

Пешцы вытолкнули вперед такого же, как и они, — низкорослого, круглого. Только, пожалуй, чуть озорнее блестели из-под бараньей мохнатой шапки глаза.

— Боярина Очнева мы, — сказал мужичок, одергивая короткий тулупчик, под которым виднелся самодельный деревянный колонтарь. Он почесал бороду: — Кузьмичи, значит, и есть.

Кузьмичи боярина Очнева закивали согласно.

— Что за Кузьмичи? — Князь чуть тронул коня, остановился возле стремянного. — А? Отчего же Кузьмичи?

Мужичок, отвечавший стремянному, все так же одергивая тулупчик, сделал несколько шагов вперед. Стремянный положил ладонь на рукоять сабли.

— Очень и просто, князь. — Мужичок отвечал, склонив голову и сжимая шапку в руке, но глаза его смотрели не робко, видно было, что не боится он ни Бога ни черта. — Народ у нас пустой, бесполезный, мизинный. Всего-то и был плотник Кузьма, церквы ставил. Нас теперь и зовут Кузьмичами.

Князь улыбнулся. Ему вдруг понравились мужики, понравились их нахальные хари и нечесаные бороды.

— Бочку пива, Кузьмичи, обещаю. Вечером.

Мужики поклонились. Князь тронул коня. Ему послышалось, будто один из Кузьмичей посетовал другому:

— Ну, бля, и хитрый князь. А кто пить-то станет? Порубят нас подчистую.

Когда князь отъехал подальше, мужики уже весело толковали:

— Слышь, Кузьмич, бочку выпьешь?

— Бочку! Не знаю, Кузьмич. Может, выпить и не выпью, но отопью прилично…

К шести стемнело совсем, но законы природы хитроумному человеку пофигу. Тут же фонари, неон, лампочки Папы Ноэля заполыхали в домах, на домах и между домов на деревьях.

Я гляжу вниз и не вижу обычно желтовато-серого города — сплошные огни. Негры теперь не пристают на паперти Сакре-Кёр к турикам, стараясь продать им клоунские шапки и китайские кошельки. Чернокожие слились с вечером и растворились в нем.

Пришло время виски, и я спускаюсь по лестнице с холма. Слева вертятся огненные карусели. Иду прямо по горбатым переулкам на пляс Пигаль. Пускаюсь в пляс. Площадь хилая, порочная и тоже огненная. И я порочный, тоже огненный, но не хилый. Хилым меня делают припадки, однако припадки остались дома. Сама жизнь стала припадочной, и биться в ней затылком об асфальт — скучно.

На каждом втором доме женские задницы, похожие на разрезанные яблоки. Наступают лобки. В каждом первом доме виски. За стойками и за столиками сидят женщины одетые и мужчины рядом с женщинами. У меня нет женщины. Впрочем, как посмотреть! Пуля — она женского рода. Пули пока есть.

Вхожу в бар и прошу двойной виски.

— О-у! — Меня уважают и наливают.

Сумка на коленях, и в ней дедушкино лезвие.

Последний вопрос и ответ. Наган за пазухой и виски в руке. Туева туча франков в кармане, и вся ночь и завтрашний день впереди.

— Но новые ботинки — не купил! Завтра куплю, а старые выброшу.

Рядом садится ничья девица. Смотрю ей в глаза и читаю — там кокаина ведро.

— Дабл виски фор лэди, силь ву пле! — щелкаю пальцами, и бармен ловким движением трюкача наливает в рюмку.

Нет, не в рюмку. Если без ножки, то стакан.

— Мерси, — говорит кокаинистка, улыбается.

Двух зубов у нее за щекой не хватает. Если не улыбаться так щедро, то и не видно.

— Же ву… — начинает она, но я перебиваю:

— Же не парле па франсе.

— Ай спик инглиш, — соглашается леди.

— Донт спик инглиш ту, — говорю я.

— О'кей, — снова соглашается и отворачивается.

Пьет виски мелкими глоточками, и я пью.

«Что они думают! — думаю я. — Не собираюсь забиваться в угол, как затравленный, и ждать, когда кокнут! Можно упасть на набережной и прикинуться глухонемым французским бомжом. Лучше — слепоглухонемым бомжом. Можно всю жизнь прожить на парижской набережной. Париж — такой получается английский детектив! Замкнутое пространство с покойниками, с которыми не разобраться и не уйти от них. Но я уйду. Или выйду из комнаты Парижа, или меня вынесут. Пускай меня вынесут и закопают, но в свою землю!»

— Ки эт-ву? — раздается вопрос.

Опять эта женщина справа с черной челкой и зрачками-точками. Я не понимаю ее, хотя что уж тут понимать. Щелкаю пальцами, и получается хорошо, громко. Возникают полные стаканчики.

— «Блэк лэбел»? — спрашиваю сурово.

— Уи! — кивает бармен. — «Блэк лэбел», силь ву пле.

— Же не ве па… — начинает женщина, но я перебиваю:

— «Блэк лэбел» — отличная марка.

— Рюс? — спрашивает черная челка и настороженно-заинтересованно улыбается.

Улыбка идет ей. И зубы тут ни при чем.

— Русский, да, — проговорился.

Я опрокидываю голову назад и выливаю в рот холодную жидкость из стаканчика. Она обжигает пищевод и прокатывается внутрь. Француженка только касается стаканчика губами.

Я разглядываю ее. Женщине лет тридцать пять, при ближайшем рассмотрении. Из тех, которые… Нет, не стану врать. Я сам из тех, которые! Свободный гражданин старше восемнадцати лет вправе заходить в бар и пить виски… На ней надето короткое светло-серое пальто. Шелковый шарфик обвивает шею. Длинные пальцы и тонкие ладони, на которых, пожалуй, излишне выделяются вены, а на шее чуть выше платка я замечаю несколько морщин. Лицо у нее слишком бледное. Дела мне до нее нет.

Мы идем по бульвару, потому что так надо. Ее коготки цепко держат меня за локоть. Ее глаза печальны, как у русской буренки. Мы заходим в другой бар и там пьем виски. Она старается вырваться из дымки кайфа, чтоб угадать что-нибудь обо мне.