На пятом этаже только одна квартира. Она и нужна мне. Достаю «Макарова» и касаюсь виском двери. Чувствую успокаивающее тепло дерева. Ничего не слышу. Ни единого звука не доносится из-за двери. Чуть-чуть надавливаю плечом — заперто. Отодвигаюсь к косяку, чтобы не прошили ненароком автоматной очередью с той стороны, и нажимаю на звонок. Он звенит где-то далеко в квартире. Интересно, сколько в ней комнат? Звоню еще раз — никого нет там. Есть надежда на то, что не валяются в квартире трупаки. Мадам и мсье могли и в другом месте кокнуть, если пошла, как говорится, такая пьянка. И у меня вчера пьянка случилась. Возможно, что самое интересное в Париже я пропил…

Возвращаюсь на улицу и продолжаю болтаться от одного перекрестка до другого. Редко проезжают машины. Вот и еще одна с зажженными фарами выруливает на улицу. Это такси. И именно то, которое я столько времени жду. Оно останавливается возле дома, и услужливый таксист выпрыгивает первым, открывает двери. Изящная, как змея, появляется мадам, за ней и мсье Гусаков возникает на тротуаре.

До них метров сорок, не больше. Мне следует успеть здесь или на лестнице. Я скажу несколько слов и заставлю слушать.

Тачка уезжает. Мсье достает сигарету и прикуривает от зажигалки. Пальто расстегнуто, и белый шарф, словно украденная фата… Какая к черту фата! А недовольная женщина на высоких каблуках. Сегодня ночью она довольна, смеется для мсье. Они делают несколько шагов к воротцам — я почти бегу к ним.

Бегу-то я бегу, но слишком многие учили меня — таджик, Петр Алексеевич, теперь Вольтер. И еще у меня есть свое время. В этом времени я успеваю и бежать, и видеть. Я вижу улицу. По улице медленно катит большая тачка с потушенными огнями. Темные тачки я не люблю.

И в тот момент, когда я был в двух шагах от мадам и мсье, когда мсье замечает меня и останавливается возле воротец, а мадам, наоборот, не видит, улыбается для мсье, нажимает плечом на воротца, собирается ступить под арку; когда все это происходит, тачка без огней оказывается рядом. Я вижу в окошке то, что знаю отлично, и у меня не остается даже в медленном времени ни секунды на то, чтобы извлечь из памяти слово «автомат». Я только успеваю до автоматной очереди прыгнуть на мадам и мсье, уронить их в приоткрывшиеся воротца на землю…

Тут же с хрустом пули разрывают дерево, летят щепки, глухое множественное эхо не успевает образоваться, рассекаемое новыми выстрелами…

Воротца придется менять…

Мадам откатывается в сторону, а мсье Гусаков оказывается не робкого десятка. Из недр дорогого пальто он выхватывает ствол и начинает пулять в тачку, которая хорошо видна в разбитые воротца. Я тоже пару раз нажимаю на спусковой крючок. Надо пули беречь. Обойма у меня одна на всю Францию.

Наступает секундная пауза — это в автомате рожок меняют. Неожиданно мсье поворачивается ко мне — я лежу рядом, — вытягивает руку так, что горячий ствол упирается мне в ухо.

— Ты кто?!

«Нашел время спрашивать!»

— Кто-кто! — отвечаю. — Дед в пальто!

— Чулки, мать, порвала! — раздается обиженный голос мадам. — Чулки «Пеллегрино»!

— Ползи, дура, в сторону кухни! — приказывает мсье, и мадам подчиняется, ползет куда-то в темноту.

И тут из тачки начинают снова поливать. Они тупо долбят по воротцам на уровне живота. Живота стоящего. А мы лежим, и мсье лупит из ствола, меняет обойму, опять лупит, попадает — слышен взрыв разлетевшегося стекла. Тачка срывается с места, и наступает тишина.

Мсье лежит не шевелясь, и я начинаю думать, что парня, поди, укокошили. Но — нет. Он просто думает и расстраивается. Мсье начинает вдруг колотить рукояткой по асфальту и грозно браниться:

— Суки! Козлы! Мы же договорились со всеми!

— Послушайте, — говорю ему, — они могут вернуться. Или полиция прикатит. Делаем-ка ноги.

Гусаков вспоминает обо мне и рывком поворачивается. Опять он стволом тычет мне в лицо:

— Ты кто? Говори, гад!

«Как надоел мне Париж с этими искривленными русскими!»

— Знаете что! Я пошел! — говорю и начинаю подниматься. — Я вам жизнь, мсье Гусаков, спас, между прочим. Вы мне пофигу и ваша пушка тоже. Но вы мне нужны. А я нужен вам.

Услышав свою фамилию, мсье сразу успокаивается. Встает, машинально отряхивает пальто и убирает оружие.

— Хорошо, — соглашается, — после разберемся. Уходим через кухню.

…Сидя в высоком седле, князь следит за сражением, за тем, как нескончаемым прибоем, волна за волной, налетают, казалось, бесконечные, не щадящие живота своего степняки. Он знал эту тактику — брать измором. «И взяли б, — подумал быстро, — если б остался в городе. Подожгли б город и взяли на копье». Князь неосознанно шептал молитву, в которой просил Богородицу о победе, но, шепча эту молитву, он думал о брате — придет, не придет брат? Ему уже казалось чутьем князя и воина, что у большого брода орда завязнет, перебьют орды невперечет, отгонят обратно в степь и все это — не позволь, Богородица! — произойдет без брата, а значит, путей к примирению не будет более, до гроба станет терзать земли вражда: он не простит брату предательства, а тот не повинится. Глядя на удачное пока сражение, видел князь вовсе другое: ему вспоминались давние ласковые годы — вот идут они с братом в обнимку по двору, крепкие княжата. Где-то замешкались бабки и мамки, оставив их без присмотра. А просто так гулять по двору — настоящее приключение: вот воин чистит жеребца, весело подмигивает княжатам, вот впустили во двор воз с бочонками — мед! — княжата крутятся возле воза, но возница, свирепого вида мужик, отгоняет их, не признав княжьих отпрысков. Княжата видят группу сверстников, подходят независимо. Хочется им вступить в игру, но нельзя поступиться княжеским достоинством. Их не берут — не то чтобы отгоняют, но не обращают внимания.

— У меня батька князь, — выступает вперед брат. — Он вам задаст.

Дворовые сверстники оборачиваются, смотрят молча. Выходит худенький, в сползших портах, вихрастый мальчик.

— Не надо, Сашка, — советуют дворовые мальчики.

— Ладно, — отмахивается он.

Сашка приближается к княжатам, разглядывает их дорогую чистенькую, красиво расшитую одежду.

— У нас тоже батьки, — подбирает Сашка слова, но сказать нечего. Князь есть князь. И так, не подобрав слов, выписывает Сашка брату по уху, и начинается свалка.

Бьются зло и до крови, обрывают на княжатах красивую одежду. Мамки, бабки выбегают с криками, княжий кметь — великан Акин — раздирает свалку дерущихся.

Княжат с окровавленными носами отводят к матери, а дворовых уже порют во дворе — те не кричат, постанывают только, прикусив губы…

Румяный повар в белом колпаке не успел и глазом моргнуть. На кухне было жарко, однако дела ресторанные заканчивались, и на плите скучала последняя кастрюля.

— Пардон! — сказал мсье Гусаков, пробегая мимо повара.

— Чулки, блин! — продолжала обижаться мадам.

— Пардон, — извинился я, поспешая за мадам и мсье.

Оказались в квадратном глухом дворике. Но Гусаков ринулся между стен. Там имелась щель шириной в среднее человеческое тело.

— Каблук, блин! В собачье говно вляпалась!

— Быстрее! Хватит ныть!

Стараясь не вмешиваться в их диалог, я протиснулся в спасительный проход, не догадавшись снять сумку с шеи, застрял, выдохнул воздух, стал делать шаг за шагом, вляпался вслед за мадам в уже названное говнище.

Вылезли в темный переулок.

— Ты меня для этого сюда затащил?! — не унималась мадам.

— А ты хочешь пулю в лоб?! Мать твою мать! — не выдержал мсье.

Мадам помолчала и ответила, успокоившись:

— Не хочу.

— Прости, милая, — добавил Гусаков.

— Хватит вам! — теперь уже я не выдержал. — Уходим мы или нет?

— Он кто? — Мадам смотрела на меня обиженно и подозрительно.

— Не успел познакомиться, — ответил мсье.

— А я его знаю, — узнала меня мадам.

— Уходим. — Теперь уже Гусаков не хотел слушать. — Будет время разобраться!