Третья девушка, без лица, молчала.

Бухгалтер выиграл морской бой и взял счеты. Он лег на диван без ножек, положил счеты под голову и заснул. Девушки вспоминали минувшие дни и бурели. Я сел за компьютер и сделал вид. Меня интересовал не морской бой, но — бой сухопутный. Нормальные, но сумасшедшие девушки продолжали буреть, а я сказал Большой Свете, что позвоню.

— Звони! — бросила она через плечо, а Мелкая Анна рассказывала, как давала Розенбауму прикурить.

Я сел за телефон и снял трубку. Набирал номера телефонов, а свободной рукой открывал ящики стола. В нижнем ящике прямо поверх бумажного хлама лежали два картонных квадратика с печатями АО «Санкт-Петербургские фестивали». Проходки за кулисы концерта на Дворцовой площади. Уважуха рок-клубовской бюрократии со стороны авторитетных структур. Я взял один квадратик и сунул в задний карман джинсов. Сразу за стеной офиса, если его можно так назвать, начиналась сценка, зальчик и буфетик. Потребители еще не появились. Я подошел к буфету и попросил кофе. Кофе был горький. Я размешал, и кофе стал сладким. Так и жизнь. Все это одно и то же. Выпив кофе, я прихватил сумку и незаметно свинтил — на меня даже не обернулись. Играли в морской бой.

Дворами я прошел к станции метро «Владимирская» и двинулся по Кузнечному. Не доходя Лиговки, свернул в тупик двора. Там на обглоданной стене ржавела с прошлого века голова лошади. Литовские лихачи парковались тут при Царе Горохе, когда хлеба, и гороха, и овса, одним словом… По пахнущей кошками лестнице поднялся наверх. На подоконнике третьего этажа скучали трехлитровая банка с квашено-переквашенной капустой и пустая бутыль из-под вина. Я постучался в железную дверь и собирался уже уходить, когда мне открыли.

— Заходи, — сказал Владимир, и я зашел.

Мы знали друг друга давно, но мало.

— Митя сказал заходить, когда понадобится помощь, — сказал я.

— Пошли, — ответил Владимир, и я прошел за ним.

Он был крепкий светловолосый с рыжими усами. В коридоре по стенам висело десятка два картин, в пустых комнатах тоже висели картины. Владимир повел меня за занавеску. В магнитофоне битлы пели тонкими голосами.

— Смотри, какие сестренки.

Я стал разглядывать холст с оранжевыми женщинами на синем диване.

— Проститутки, — пояснил Владимир и по-крестьянски безумно улыбнулся.

— Непохожи, — ответил я. — Какие-то страшные.

— Специально.

— Ну, если специально.

Я соврал про двухнедельный запой и сослался на Шагина и Рекшана. Владимир кивнул. Группа анонимных алкоголиков собирается завтра, ответил он, и я захотел уйти, но он предложил остаться, если есть проблемы. Проблемы были, и я остался. Владимир закрыл меня и уехал на велосипеде. Я прошел в большую пустую комнату и лег на произведение искусства. Шагин всегда на выставках «митьков» выставлял и раскладывал раскладушку с шапкой-ушанкой, тельником и говнодавами. Я спал на раскладушке до утра, поскольку другого лежбища в мастерской не нашлось. Утром Владимир вернулся. Мы пили чай с баранками и почти не разговаривали. Смотрели картины. Владимир продолжил рисовать проституток, а я сказал, что скоро вернусь, и ушел сделать срочное фото на проходку. Я сфотографировался так, как предполагал выглядеть, — в платке, очках, куртке, с бородкой. Фото сделали через два часа, которые удалось потратить с умом, — съел неотравленный обед в забегаловке, купил баночку канцелярского клея, посидел в мороженице над шариком пломбира. Сперва пломбир показался горьковатым, но я вслушался и понял — он сладкий. Как жизнь. Это всегда одно и то же. Я не думал, поскольку думать следовало — до. Стрелка времени стояла на нуле. На лестнице перед дверью я снял платок, очки и куртку. Убрал в сумку свое завтрашнее лицо. Опять пил чай и почти не говорил до семи часов, когда стали собираться алкоголики. Через день они собирались здесь и работали по программе «Двенадцать шагов». Огромный Митя Шагин появился и стал всех обнимать и целовать, как Лев Толстой. Я сидел с ними и обманывал. Да, я был алкоголиком. Наверное. Но я сидел с ними не для того, чтобы улучшить личность и доверить себя Высшей Силе, а для того, чтобы сбросить лишнее время и постараться прожить еще сутки. Они пили чай, разговаривали по кругу, а я не думал, хотя тоже пил чай и разговаривал. Встал в конце вместе со всеми и прочел молитву анонимных алкоголиков:

У алкоголиков мне понравились лица и добрые голоса. Они разошлись, и Владимир закрыл меня. На раскладушке Шагин пусть сам спит. Утром болела спина, но пришел Владимир, мы выпили чая и бока прошли…

Квадратик аусвайса с фоткой при мне. Я покружу пока без него, присмотрюсь. Лицо у меня другое, а рост средний и особых примет не имеется. Четыре петли и рукоятки в петлях под «косухой» не приметишь. Люди идут на Дворцовую, и я иду с людьми. Крытая сцена огорожена желтыми решеточками. Это я вижу. Как и то, что между решеточками в двух проходах стоит по паре омоновцев и по паре мясистых ежиков с антенками на телефонах. Ежики и омоновцы пасут друг друга и вместе шмонают желающих войти. Они заглядывают в сумки, но в штаны и под рубашки не лезут. Петли, клинки и рукоятки — за это я не беспокоюсь. «Косуха» словно для них и сшита. Под толстой кожей куртки не видно контуров: по два клинка в рукавах и по два на груди. Но ТТ надо убрать. Пистолет-то за поясом, а здесь не кино про Петьку и Чапаева.

Думая, возвращаюсь сквозь Капеллу на бульвар. Думая, захожу в ДЛТ и брожу. Брожу и брожу, пока не решаюсь на матрешку. Это не Восток и не Запад, а Питер — окно в Европу плюс и дверь в Россию минус. Вот и получайте свинец в стиле а-ля рюс. Отстегиваю двадцать штук и нахожу туалет. Запираюсь в кабинке и открываю верхнюю половинку. Вынимаю внутренности. Матрешки одна в одной побрякивают. Ставлю их на пол за унитазом. Кладу вместо них ТТ. Пусть китайский, зато обойма целая. Матрешку запихиваю в сумку, спускаю воду и сваливаю.

По бульвару через Капеллу и площадь. Справа на стене висит кусок гранита назло капиталистам. На нем золотыми буквами что-то про Ленина. Я не читаю. Я делаю вид зеваки. Людей уже много, и солнца в небе достаточно. Хороший денек.

Зеваю. Трехарочные ворота за сценой. В кино по ним лезли солдаты и матросы. Золотая шишечка дворцовой церкви. Зеленые фигурки на крыше в античных простынях. Два снайпера, тоже зеленоватые, в бронежилетах, с оптическими прицелами на совсем не античных стволах.

Автобус ТВ, и толстые провода от него по асфальту. Посреди площади асфальт заменили диабазом в гранитных квадратах. На квадраты уже набилось население. «О-у! О-у!» — на сцене техник пробует микрофоны. Атланты на Миллионной держат небо на каменных руках. Квадрига летит. Земля вращается. Горькая жизнь. Сладкая. Одно и то же.

…Эту площадь я помню лучше всего по демонстрациям. Отец брал меня, и мы шли веселой колонной под красными знаменами. С трибуны кричали призывы. В небо летели шары. Никогда у меня не было водородом надутого шарика. По будням говорили о водородных бомбах, а по праздникам мы кричали трибунам в ответ. Рок-н-ролл другой эпохи…

Подхожу ближе, но еще среди зрителей. Возле телевизионного тормозит автобус с артистами второго класса. Первый класс: кто на «мерседесах», кто на «бемцах»; а эти — так, человеческий фактор. Выходят кудрявые и стриженные под полубокс, с гитарными чехлами и пивными банками. Девки на всякий вкус для «ча-ча-ча». Я достаю проходку, перекидываю веревочку через голову и собираюсь уже пройти среди мясистых ежиков вместе с артистами, как вдруг вижу среди прибывших знакомое лицо. Извилины просчитывают решение.

— Виктор! — Я машу рукой молодому человеку, чью фамилию забыл. — Как делишки? Рубишься сегодня?

— Работа. — Высокий рыхловатый и щетинистый парень в атласной жилетке поверх рубахи с открытым воротом так же смутно помнит меня. — В бэковой группе на басе. Все равно под фанеру. Считай, служу у Гулькиной в кордебалете, — отвечает он.