– И климакс, и рак – это рубежи процесса умирания. Прости, что я так в лоб говорю, это не о твоей болезни. Вся жизнь с рождения есть движение к смерти, с этим же не поспоришь.

– Ужасное ощущение – наблюдать за умиранием своей плоти и души, которая жила желаниями и надеждами, как это ни банально. А когда душе жить нечем, как женщина ты уже мертва, не ровня остальным женщинам, зачем бороться с умиранием плоти? Хочется только закрыть глаза и не видеть своей смерти.

– Полина, когда в четырнадцать лет я проснулась, а на ночнушке была кровь, тоже было страшно. Женщина в течение всей жизни проходит через рубежи, ее естество все время перерождается, она все время что-то утрачивает. Невинность, молодость, просвечивающую на солнце кожу. Ей постоянно надо осмысливать эти утраты, в отличие от мужчин. Ей больше дано без страха осмыслить процесс умирания как таковой. Включая климакс – самый выраженный из этих рубежей, грань, как ты говоришь. А мужикам хочется этот вопрос табуировать. Не потому, что именно в климакс женщина теряет привлекательность: Шурик нас к старости приговорил, когда нам было еще сорок. Им нужно это табу, потому, что они не хотят никаких напоминаний о собственном движении к смерти. Они-то сами мало что утрачивают. Зачем им думать о процессе умирания? На фиг им какой-то дискомфорт? Табу.

– Подлянка жизни в том, что внутри я ощущаю себя все той же, молодой, ничего не изменилось, а вижу бесполое существо. Это и есть утрата естества, которое сводит с ума.

– Тебе так трудно, Полин, потому что у тебя на климакс наложился рак. Основная масса женщин по поводу климакса вообще не парится…

– Это им только кажется…

– Я больше тебе скажу: и по поводу рака многие не парятся. Мы утром говорили, как об этом трубят на каждом углу, делая из этого чуть ли не шоу. Причем не только для других, часто и для себя тоже. Могу привести пример Валерии, это одна моя приятельница, ты ее не знаешь. Отрезали ей грудь, назначили химию. Я в командировке в Москве была, думаю, надо съездить, поддержать. Сидит такая фифа на диване, в мини-юбке с кружевами, в руке бокал вина, сигарета на отлете. Я рот открыть не успела… Вру, открыть успела, но не закрыла. А она: «Ничего не хочу обсуждать. Приехала из больницы, приняла душ, натерлась оливковым маслом пополам с тоником для лица, чтобы кожа от химии не сохла, макияж подробный сделала. В десять мужчина любимый придет, анестезиолог из моей больницы. Послезавтра иду делать пластическую операцию, глаза надо подтянуть». Как тебе это?

– Кать, а она нормальная?

– Не уверена. Возможно, это та же неспособность осмыслить реальность. Бегство от нее или табу, как ты говоришь. Но и твое погружение в безграничные раздумья не лучше.

– Катя, ты сама уже объяснила, откуда это табу. Это неправда, что масса женщин не парится по поводу климакса, они просто не думают о нем, раз с этим ничего поделать нельзя, даже говорить. Смиряются с тем, что общество их как женщин отторгло, делают вид, что им это все равно. Но им не все равно: из них начинают лезть остервенение, зависть, злоба ко всем. Все это можно было бы изменить, если бы тема климакса не была табуирована.

– Полин, ты хочешь сказать, что климакс – страшнее рака? Ты только о нем и говоришь. – Катька смотрела на Полинин платочек, на серые с неровными краями зубы и чувствовала, что сама заходит в тупик. – Ты говорила утром, что самое невыносимое – видеть в глазах людей отторжение. Это от рака или от климакса?

– Кать, вот теперь мы дошли до сути. Первая смерть, климакс, перерождение в «не-женщину» с пусто́той вместо прежнего женского естества – это безмолвный приговор, с которым общество заставляет смириться. По сравнению с этим приговором еще и рак… Ну рак, ну и что? Был молчаливый приговор, что ты калека, а теперь и справку выдали. Теперь все тебе вынуждены сострадать. Если бы я с утратой своего естества могла – при помощи других – справиться, то уж с раком-то… Я даже думаю, что злоба, остервенение, неумение женщины найти в жизни радость после климакса делают ее более уязвимой к раку, в определенной мере провоцируют его. Зачем бороться с болезнью, если жить и так не хочется?

– Ты права по крайней мере в том, что такие мысли подрывают иммунитет. Я убеждена, что чаще всего рак приходит, когда человек теряет желание жить.

– Рак – это болезнь, такая же, как и все другие. О болезнях-то поговорить все любят. Отношение, например, к раку желудка, – не слушая Катьку, продолжала Полина, – адекватное. Избегают говорить лишь о раке половых органов. То же табу, вид сбоку. У женщин рак матки, груди, у мужиков – рак простаты. Как у нас в больнице медсестра говорила: «У одних сиськи, у других письки».

– Слушай, а ведь правда, – рассмеялась Катька. – Зайдешь в кабинет к какому-нибудь мужику, он с упоением рассказывает, как ему делали шунтирование сердца, в какой желудочек заходили, какую артерию проходили, а все слушают, кивают понимающе. Посмотрела бы я, если бы женщина рассказывала, как ей удаляли яичники. Что удивляться? Раз о сексе всю жизнь говорят с ханжеским стыдом, а климакс столь же ханжески игнорируют, то какое иное отношение можно ожидать к раку половых органов? А в сущности в том или ином варианте – шунтирование, рак, инсульт – каждому суждено через это пройти, и надо думать и обсуждать, как замедлять умирание, как сохранять при этом качество жизни и любовь к ней. Вот о чем речь.

– Тебя опять не туда понесло. Я не случайно сказала о «сиськах и письках». Даже медсестра в больнице считает, что это все, крайняк. Если женщина не может рожать детей после климакса и ее нельзя хватать за сиськи, то она – неженщина. Если мужик после операции на простату не может трахаться, то это немужчина.

– Ну да. Он не царь и не орел, она – не объект желания. А я утверждаю, что ничего не утрачивается. Про мужчин не знаю, но женщины и после климакса, и без грудей могут и должны быть и здоровыми, и привлекательными, и сексом заниматься. Тело слушает лишь нас самих, наши мысли, наши желания, поверь мне.

– Да ну тебя, какой тут секс… Слушай, жара спадает. Что мы в комнате сидим, в духоте?

– Я теперь хочу кофе. Тебе сварить?

– Ага. Принесешь на террасу?

Катька вернулась из кухни с двумя чашками nespresso, поставила их на стол, вытащила сигарету из пачки:

– Какой секс? Нормальный, обычный секс. Лерка, конечно, не вполне адекватна, но любовника завела, анестезиолога. Это помимо мужа. Ты грудь решила сразу оттяпать, а она ее резала по кусочкам, как хвост собаки, добавляя силикону, чтобы грудь форму не теряла. Ни на секунду из сексуально пригодного вида не выходила.

– Из товарного состояния…

– Ага. Напоминает безумную Аллочку, но факт остается фактом. Что Аллочка, что Лерка, невзирая ни на климакс, ни на рак, сами видят себя объектом желания и делают себя им!

– У одной крыша уже полностью съехала, а другая успешно движется в том же направлении.

– Да, допустим, они обе – это клиника. Цепляются за женские атрибуты, утрачивая чувство реальности. Ты в отличие от них ищешь ответы или хотя бы схожие переживания других, но не находишь. От невозможности проговорить, понять, как другие с этим управляются, загоняешь себя в депрессию. Значит, будешь говорить со мной, с Аленой, с Кысой, которая сумела пережить климакс, а злоба из нее не лезет, правда?

– Пока я только с тобой могу говорить. Только не о сексе. У меня при мысли о сексе возникают видения каких-то пыток в подвале. Как фильмы ужасов, которые забавно, даже захватывающе смотреть, но не самой в них участвовать. Об этом тоже говорить неприлично, и все тетки под пятьдесят твердят о том, как их трахают мужики и как замечательно припасть к молодому телу.

– Ну не знаю. Мне с Клаусом спать нравится. Просто оргазмы приходят не так часто, как двадцать лет назад. Желание возникает, но не каждую ночь. Но ты права: вслух заявлять о том, что секс не нужен так, как раньше, действительно язык не повернется. Потому что все подумают: «Ну, значит, старая». А я, как и ты, чувствую, что я молодая. Понятно, что либидо – это часть естества, и оно исчезает, а женщины признаются в этом недомолвками. Эта недоговоренность – порождение того же табу.