– П-позволю себе в этом усомниться. Если б ваши предки были столь прагматичны, то давно отказались бы от староверия.

– Ошибаетесь. Купцу да промышленнику в старообрядстве сподручней. – Никифор Андронович весело подмигнул. – Всякий партнер знает, что у старовера слово твердое, а это в смысле того же кредита чрезвычайно полезно. Опять же приказчики и работники не пьют, не воруют. Я вообще пребываю в убеждении, что вся Россия много бы выиграла, если б лицом в нашу сторону повернулась.

Теперь Евпатьев говорил уже без улыбки, серьезно – видно, что обдуманное и выстраданное.

– Петр Первый, сатана припадочный, превратил нас в недо-Европу. Рожа бритая, на пузе жилетка, а как были наособицу, так и остались. Только пить да табак курить приучились. По-своему надо жить – как природа, вера, традиция предписывает. Нечего из себя дрессированного медведя изображать.

– То есть бояться Антихриста и живьем в з-землю закапываться?

Никифор Андронович аж застонал.

– Вот! Того и страшусь! Что все теперь так же говорить станут! Горстка дремучих дикарей всей нашей исконности компрометацию сделает. Будут старообрядчество с изуверским сектантством смешивать! Только знаете, что мне в голову пришло? В эту самую минуту!

Он наклонился к соседу, со лба упала длинная золотистая прядь. Волосы у Евпатьева были ниже ушей и вроде как стрижены по-старинному, в кружок, однако этот фасон почти в точности совпадал с нынешней парижской модой, особенно в сочетании с бородкой а-ля Анри-Катр.

– А может, оно и к лучшему? – глаза промышленника так и загорелись – очевидно, мысль, действительно, осенила его только что. – Главный враг старой русской веры не официальная церковь, той-то общество цену знает. Наша беда – фанатики, беспоповцы, кто не признает священников и всякой организованности. Так что я подумал-то? Не было счастья, да несчастье помогло. Нужно оповестить всю старообрядческую Россию, до чего изуверы людей довели. Многие устрашатся, многие от беспоповства отшатнутся! И оттого наша церковь только укрепится. Организуемся, объединимся – и будет у нас своя иерархия, свой патриарх. Власть перестанет нас опасаться, поймет, что мы государству союзники, потому что люди наши работящи, трезвы и к революциям не склонны. Основа у нас та же, что у английских пуритан, да еще и построже. На таком фундаменте можно крепкое здание построить!

Он говорил так убежденно, так горячо, что Эраст Петрович хоть и был со многим не согласен, но поневоле заслушался. Никифор Евпатьев был похож на старорусского воеводу или витязя – Евпатий Коловрат, да и только.

– И как же вы намерены обратить это несчастье в счастье? – осведомился Фандорин.

– Очень просто. По-современному. Как только доедем до следующей деревни, пошлю гонца в Вологду, в редакцию своей газеты. Пусть мчатся в Денисьево и первыми сделают репортаж о самоубийствах. Именно в той тональности, какую я вам сейчас описал. Перья у моих ребят бойкие, так что статьи перепечатают во всей периодике, и столичной, и провинциальной. Здесь главное – кто первым поспел, да каким взглядом посмотрел. Не по старой вере удар придется, а по беспоповской ереси. Мне Крыжов сказал, вы тоже из наших. Так что вы про мою идею думаете?

– Жарко у вас, – уклонился от ответа Фандорин. – Б-благодарю за приют, но я, пожалуй, разомну ноги.

Снаружи вилась снежная труха – поднимался ветер. Движение поезда замедлилось, так что теперь бежать Эрасту Петровичу не пришлось, хватило быстрого шага.

Евпатьевский кучер закончил прочувствованный сказ про молодушку и тянул песню про замерзающего в степи ямщика – заунывную, как колыбельная.

То ли под ее воздействием, то ли просто укачало, но в следующих санях, привязанных к экипажу Никифора Андроновича, действительно, спали! Глашатай прогресса Кохановский и оплот благочиния отец Викентий, трогательно привалившись друг к другу, вовсю посапывали. Снег присыпал их шапки, посеребрил бороды, но холод и вьюга им были нипочем. Плед, которым они прикрылись, весь побелел и подрагивал на ветру, как парус.

Задерживаться подле сего «Летучего голландца» смысла не было, и Фандорин передислоцировался к последней из повозок, где в одиночку ехал и распевал во всю глотку бравый урядник. У него и песня была бравая, неизвестного Эрасту Петровичу происхождения:

Увидев Фандорина, служивый прекратил петь и крикнул сквозь посвист метели:

– Эй, господин хороший, спросить желаю! Вы каких будете и для какой такой надобности в нашу волость пожаловали? Про остальных мне боле-мене понятно, только вот насчет вашей милости сомневаюсь. Я, к примеру, Ульян Одинцов, старший полицейский урядник, государево око на окружные двести верст. А вы кто?

Голос у «государева ока» был звонкий, взгляд острый.

Эраст Петрович ответил в тон:

– Если око з-зоркое, должно само примечать. Раз ты старший урядник, то, наверно, в шестимесячной п-полицейской школе учился? Ну-ка, что про меня скажешь?

Одинцов прищурился, тронул закрученный ус.

– Одеты попросту, но сами из образованных – из купеческого сословия или почетных граждан. Лакей вон при вас татарин. Дале что? Семьи не имеете, потому нет кольца на пальце. Приехали из Москвы – говорите по-московскому. Были на войне, и вас там ранило либо контузило – на словах спотыкаетесь. Дале… Мороз и пешой ход вам в привычку – даже шубы не надели. Я про таких в газете читал. У богатых, кому делать нечего и жены-детей нету, нынче такая блажь – беспременно хочут до земной маковки дойти. Северный полюс называется. Кто на собаках, кто на лыжах, кто вовсе пешедралом. Вот и вы туда путь держите, через нашу губернию на север, к морю-океану. Как, угадал аль нет?

И победительно посмотрел на Фандорина.

Дедукция стерженецкого Шерлока Холмса лишь на первый взгляд могла показаться бредовой. Немного подумав, Эраст Петрович был вынужден признать исключительную точность формулировки: пожалуй, он и в самом деле всю жизнь пытается «добраться до земной маковки», просто называет это иначе.

– В самую точку? То-то, – важно протянул Ульян Одинцов. – У меня глаз верный. Звать-то вас как?

Фандорин назвался и с улыбкой сказал:

– Ну, а теперь давай я про тебя расскажу. – Присмотрелся к полицейскому получше, вспомнил, как тот себя вел в Денисьеве, да что про него говорили окружающие. – Лет тебе не меньше двадцати восьми, но не больше т-тридцати. Ты местный уроженец. Мужик смелый, независимый, привык жить своей головой. Охотиться любишь, особенно на медведей. Родился в раскольничьей семье, но после перешел в православие. Никто тебя не заставлял, не заманивал, сам решил. Потому что хотел в полиции служить, преступников ловить, а старообрядцу такая служба заказана. Холостой – потому что народ тут сплошь староверы. Девушки на тебя заглядываются, но замуж выйти не могут. Впрочем, одна тебя тайком привечает – вдова или бобылка, – прибавил Эраст Петрович, заметив, как из-под форменной шинели высовывается краешек любовно связанного шарфа. – Что вылупился? Я про тебя, Ульян, еще много чего могу порассказать. Но лучше ты сам. Например, как тебя в прошлом году косолапый чуть не з-задрал.

– Это вы у меня на шее след от когтя разглядели! – догадался урядник и восхищенно покачал головой. – Ну, Ераст – на все горазд! Эх, барин, вам бы не на полюс ходить, дурака валять, а в полиции служить. Большую пользу могли бы принесть. Садитесь, передохните, я рядом пойду.

Поблагодарив, Фандорин сел в сани – почувствовал, что этот Юлиан-отступник хочет ему сказать что-то важное.

– Беду чую, – вполголоса сказал ему Одинцов почти в самое ухо. – Я по деревням, по заимкам по все время ездею. Шуршит народишко. При мне, конечно, ни-ни, но я их, пней лесных, наскрозь прозираю. Ходит кругами какой-то бес, ловит души. Будут и еще мертвые, если вовремя черта этого не выловить. Затем и поехал с вами. Только боязно мне, Ераст Петрович. Не сатаны этого, а что смекалки у меня не хватит. Вы, я вижу, человек ушлый, бывалый. Помогли бы, а? Обождет ваш Северный полюс, никуды не денется. В четыре глаза ловчей выйдет. Что заметите – мне шепнете. А я вам.