Эраст Петрович пока что ни к кому садиться не стал, решил устроить моцион – пробежать верст пять-десять на своих двоих. Скинул шапку, полушубок и, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух, отмахивал сбоку ровной невесомой побежкой, которой научился давным-давно в Японии.

Снег на льду был твердый и слегка пружинил под ногами, как разогретый асфальт на августовском Бродвее. Иногда Фандорин делал рывок, обгоняя санный поезд, и тогда казалось, что он в этом бело-черном мире совсем один: только снег, лес да кантовское звездное небо над головой.

Пробежит так какое-то время и замедляет ритм, отстает.

Дело в том, что, не сев в сани, Эраст Петрович кроме гимнастики преследовал еще некую цель. Ехать в одной из повозок значило обречь себя на общение только с одним спутником, а чутье подсказывало, что нужно присмотреться ко всем членам «санитарно-эпидемического отряда», и чем скорее это произойдет, тем лучше. Не то чтобы выстраивалась какая-то версия или гипотеза, пока не с чего, но своим внерациональным побуждениям Фандорин привык доверяться. Одиночный способ перемещения давал полную свободу маневра, можно было попеременно соседствовать с каждым из экипажей.

Ездоки санного поезда предавались двум извечным российским удовольствиям – дорожному пению и дорожной беседе. Эрасту Петровичу подумалось: уж не из этого ли корня произрастает вся отечественная словесность, с ее неспешностью, душевными копаниями и беспредельной раскрепощенностью мысли? Где еще мог почувствовать себя свободным житель этой вечно несвободной страны? Лишь в дороге, где ни барина, ни начальника, ни семьи. А расстояния огромны, природа сурова, одиночество беспредельно. Едешь в телеге, почтовой карете или, того лучше, в зимней кибитке – сердце щемит, мыслям привольно. Как человеку с человеком по душам не поговорить? Можно откровенно, можно и наплести с три короба, ибо главное тут не правдивость, а обстоятельность рассказа, потому что торопиться некуда. Иссякнут темы для разговора – самое время затянуть песню, и тоже длинную, протяжную, да с немудрящей философией: про черного ворона, про двенадцать разбойников или про догорающую лучину.

В первых санях не пели – не та подобралась компания. Здесь разговаривали об умном. На Фандорина взглянули мельком и продолжили заинтересованную беседу.

– Что человек – не шибко сложная социальная машина, это мне давно понятно, – покачивал головой Крыжов. – Но ваша идея о биологической машине для меня внове. Это очень, очень любопытно. Да только не заносит ли вас?

– Нисколько, – отвечал доктор Шешулин. – И насчет биомашины это не метафорически, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Рацион питания – сиречь поставка извне химического сырья плюс внутриорганическая выработка гормонов полностью определяют и характер, и поступки, и личные качества. Благородный человек – это тот, у кого гормональный баланс хорошо отрегулирован, а с пищей в организм не поступает асоциальных и агрессогенных токсинов. Я, например, никогда не ем свежей убоины – это повышает уровень злости. На ночь никогда не пью чаю, но обязательно съедаю две морковки – помогает мозгу, находящемуся в режиме сна, самоочищаться от депрессии. Хотите, я вам скажу, чем объясняется предрасположенность северорусских старообрядцев к суициду?

Фандорин, собравшийся было отстать от передних саней, решил повременить – захотелось услышать ответ.

– Чем же? – хмыкнул Лев Сократович.

– Тем, что в их рационе много сырой рыбы. Строганина, которую они тут поедают в огромных количествах, хорошо стимулирует работу сердца, но в то же время замедляет выработку витапрезервационного гормона – это мой собственный термин. Я впервые описал витапрезервационный гормон в своей работе «Некоторые особенности функционирования гипофиза в свете новейших биохимических открытий». Статья имела огромный резонанс. Не читали?

Крыжов покачал головой.

– А вы, господин Кузнецов?

– Не имел удовольствия, – вежливо ответил Эраст Петрович, замедлил бег и десять секунд спустя естественным образом оказался подле вторых саней.

Там шла дискуссия до того оживленная, что вынырнувший из темноты Фандорин остался незамеченным.

Дьякон обеими руками натягивал вожжи, придерживая коренника, который все норовил догнать передние сани, но смотрел при этом не вперед, а назад, на японца.

– И что же, коли живешь по-божески, сызнова народишься в более высоком звании? Так по-вашему выходит? – заинтригованно выяснял он у Масы. – К примеру, я рожусь не дьяконом, а протоиереем, да? Ежели же и в протоиереях себя не уроню, то потом махну прямо в епископы? – недоверчиво засмеялся он.

Про буддийское перерождение душ беседуют, догадался Эраст Петрович. Настала очередь Масы миссионерствовать.

Для начала тот угостил собеседника леденцом, каковых имел при себе изрядный запас.

Потом вкрадчиво посулил:

– Мозьно сразу в епископы, есри отень-отень праведно будесь жичь. А твой поп родится дзябой, это я чебе обесяю.

– Отец Викентий? Жабой? – ахнул Варнава и закис со смеху. Потом смеяться перестал и задумался. – Что ж, и ваша вера тож неплохая, а наша православная все-таки лучше.

– Тем рутьсе? Тем рутьсе? – загорячился Маса.

– А милосерднее. Больше человеку помощи от Бога, особенно если кто слабый. По-вашему как выходит? Коли душой хил и сердцем робок, так до пиявки поганой доперерождаешься. И никто тебя не укрепит, не поддержит – ни Иисус Христос, ни Матушка-Богородица, ни добросклонные ангелы? Страшно так-то, одному. Иисус Христос потеплее Будды вашего будет, с Ним и жить легче, и на душе светлее. Надежды больше.

Японец запыхтел, кажется, не найдясь, что на это ответить. В теологии бывший якудза был не силен.

Почувствовав, что оппонент дрогнул, дьякон перешел в наступление.

– А то покрестились бы? – задушевно сказал он. – Вам бы от того хуже не стало, а мне счастье – живую душу к Христу повернул. Право, сударь, что вам стоит?

– Нерьзя. – Маса вздохнул. – У нас говорят: срузи князю, которому срузир твой отец. А есе говорят: исчинная вера в верносчи.

Тут призадумался дьякон.

Эраст Петрович не стал мешать богословскому диспуту, переместился к третьим саням, евпатьевским.

Это был целый домик на полозьях: обшитый войлоком, с крышей, над которой вился дымок из трубы, а в окошке горел свет.

На облучке сидел кучер в огромной дохе, похожий на меховой шар, и сиплым голосом пел:

Песня была подходящая, длинная, с романтическим сюжетом: про несбывшуюся любовь меж простой девушкой и молодым офицером.

– с чувством вывел бородач, и тут дверца повозки приоткрылась.

– Эраст Петрович? Не умаялись? Что вы, будто заяц. Не юноша ведь, вон борода наполовину седая. Садитесь ко мне, обогрейтесь, – позвал промышленник.

Фандорин не «умаялся» и уж тем более не замерз, но приглашение принял. Этот человек вызывал у него особый интерес.

Внутри было чудо как хорошо. Сразу видно, что Никифор Андронович часто бывает в зимних разъездах и привык путешествовать с комфортом.

На стенках с двух сторон горели яркие керосиновые лампы, в углу потрескивала углями маленькая железная печка. Больше всего Эраста Петровича поразила внутренняя обивка.

– Это что, горностай? – спросил он, проводя ладонью по белому с черными кисточками меху. Ощущение было такое, будто гладишь по волосам юную и прекрасную деву.

Евпатьев засмеялся, блеснув отличными белейшими зубами.

– Мне еще отец говорил: кто пышно себя подает, тому с кредитом проще. Мы, Евпатьевы, без расчету ничего не делаем.