Часто подходила поболтать дежурная на перроне Света, когда была ее смена. Другие метрополитеновцы аккуратно обходили Романа стороной, его существование и пост нищего их не касались. Торчит себе инвалид на станции, и пусть его…
Светке Роман всегда радовался и ждал ее дежурства.
— Привет, привет! — весело улыбнулась она, подходя ненадолго, в коротеньком промежутке между двумя поездами. — Ну и жарища сегодня, да? И в метро тоже нечем дышать. От поездов так и несет Африкой.
Роман улыбнулся в ответ:
— Да, не холодно. Знаешь, я раньше ненавидел жару… В Афгане всегда была такая парилка… А теперь думаю: какая разница, что за погода? Дождь, снег, солнце… Да хоть цунами! Лишь бы на своих ногах…
Светка торопливо кивнула, прикусила губу и поспешила встретить и проводить очередной, пылающий жаром и забитый психованными пассажирами поезд.
Да, в Афгане всегда было жарко. Особенно когда тебя в любой момент могут оставить размазанным по земле, разнесенным в мелкие клочки. Противный пот, струившийся непрерывным ручейком по затылку и уползающий вниз по спине… Когда Роман вернулся домой, стал часто слышать: «Мы вас туда не посылали!..» И его сослуживцы выслушивали то же самое. А кто их туда посылал?! Кто?! Разве они сами попросились под пули, рванули воевать добровольцами?!
Теперь их вообще посылали совсем в другое место… Далекое как от Афгана, так и от родных властей, державшихся бодро, несмотря ни на что, и отлично наловчившихся выдерживать необходимое безопасное расстояние от любых проблем простых людей.
И люди тоже успели за это время прилично дистанцироваться от любимой державы, они больше себя с ней не отождествляли. Страна вроде бы жила сама по себе, а они — сами по себе. Так оно и шло-ехало…
Каждый теперь отвечал сам за себя. «Сам свой боцман, сам свой капитан…» Тоненькое пение Новеллы Матвеевой врезалось Ромке в память давно, еще до войны. Сестра Полина как-то принесла домой пластинку, поставила… и зазвучал забавный полудетский дискант… Роман редко слушал музыку. Не то чтобы не любил — просто не чувствовал в ней потребности. Но тогда заинтересовался… Уж больно необычно, странным диссонансом жесткой грубой действительности вибрировал в комнате тонкий, нежный, неземной голосок… Он был слишком далек от реальности, а потому казался замечательным.
— Света, ты любишь Новеллу Матвееву? — спросил Роман вернувшуюся от поезда дежурную.
Она напряженно наморщила маленький нос.
— Не помню… — неуверенно произнесла Света. — А это кто?
Роман засмеялся и махнул рукой.
— Да ладно, я так просто спросил. Песни она свои поет. Сочиняет и поет… Хорошие… Беги…
Подходил следующий поезд.
* * *
Роман уже почти привык к своему положению. Хотя как можно к нему привыкнуть? Раньше он ни за что бы в это не поверил. Оказалось, можно запросто, да еще как… Привыкать и смиряться заставляет безысходность. Как в концлагере. И к нему человек привыкает тоже, хотя как можно…
И в семье тоже привыкли. Сначала мать часто плакала, а отец хмуро смотрел в пол. А мать однажды вдруг выдала:
— Да что ж это я, глупая?.. Ведь живой вернулся!.. Других-то вон в цинковых гробах домой привезли…
Иногда, даже чаще, чем хотелось, Ромка думал, что лучше бы ему тоже вернуться в цинковом… Лучше для него. И для семьи, хотя родные ни за что не признаются в этом. Мать поплакала бы и успокоилась в конце концов. Все погрустили бы, пострадали и продолжили жить. А сейчас им не успокоиться. Безногий Ромка постоянно маячит перед глазами… Каждый день…
Особенно тосковал младший брат, Роальд, по-домашнему Алик. Хотя ни словом, ни жестом, ни взглядом ни разу себя не выдал. Все трое детей в семье Суровцевых были дружны с самого детства. Роман — старший — всегда охранял малышей, особенно Алика, который быстро избаловался среди четверых взрослых. Его пестовали, учили, за ним следили… Его обожали. Но испортить его дружными усилиями и стараниями Суровцевым не удалось. Как-то не получилось… Да и Роман рано приохотил Алика к спорту, приучил к жесткому режиму и определенному порядку, несмотря на любовь и баловство. Все сочеталось в разумных пределах. И Роальд безумно и тайно обожал старшего брата, скрывая свое восхищение и привязанность. Наверное, у него выходило плохо. Все обо всем догадывались, но виду не подавали. А потом началась война…
Алик ждал брата и гордился им. Он верил, что Роман вернется, обвешанный орденами и медалями. Грезил какими-то победами, триумфами, лавровыми венками… Был убежден, что все справедливо, правильно и честно. Но тогда многие так думали…
Брат вернулся без ног, подавленный и мрачный. Пытался шутить и улыбаться, но не получалось изменить тоскливое выражение глаз… А других глаз не нарисуешь. Войну в Афганистане прокляли и даже, видимо, почти забыли. Потому что вычеркнули из памяти людей, хлебнувших ее вдосталь.
Полина после возвращения брата ночами плакала. Как и мать. Алик несколько раз слышал.
— Это просто родинка, — однажды утром вдруг сказала Полина. — Рома, это родинка…
— Какая родинка? — удивились сразу оба брата.
Наша страна… У каждого человека есть какой-нибудь дефект, изъян, ну, хотя бы большая родинка или бородавка… Наша страна — такая родинка на Земле…
— Выдумала… — проворчал Роман. — И потом, я не мечтал жить в бородавке…
— Ну, мало ли кто о чем мечтал, — вздохнула Полина. — Я, например, собиралась стать великой певицей…
У Поли еще в раннем детстве педагоги музыкальной школы, куда мать привела дочку, обнаружили абсолютный музыкальный слух и голос. Полина начала заниматься музыкой. Но жили тогда Суровцевы в сыроватой коммуналке. Девочка постоянно болела. Врачи посоветовали вырезать гланды. Мол, сразу и ангины пройдут, и простуды. Но, расставшись с гландами, Нолина вскоре потеряла и голос из-за постоянных сильных катаров…
Родинка… Кому какая выпала на долю…
— Тебе, Полька, давно пора замуж, — угрюмо отозвался Роман. — Чего не выходишь?
— Долго выбираю, — отшутилась Полина.
Все было куда хуже. Полине не хотелось оставлять родных. А самое главное — она с детства уверовала, что ее муж должен обязательно походить на старшего брата. Только такой, и никакой больше… И вот теперь Поля оказалась в сложном положении. Она больше не хотела такого второго, похожего — эти плохо кончают! Но и другого рядом с собой представить не могла, как ни старалась.
Правда, один раз ей показалось— вот он… Но Полина вскоре разобралась, что Анатолий тоскует рядом с ней. Ему неинтересно ни говорить с ней, ни спать. Она ему быстро надоела, прискучила. Словно лишняя… Но изменить Поля ничего не сумела, хотя и пыталась — слушала песни Высоцкого, любимого барда Анатолия, и перечитывала давно забытую книгу «Трое в лодке, не считая собаки», которую он часто вспоминал. Хриплый баритон и антигерои Владимира Семеновича ее дремлющую душу не трогали и раньше, а книга не рассмешила. Вероятно, Полина родилась бесчувственной, как старый серый валенок.
Анатолию требовалась совсем другая женщина, вовсе не Полина. Они оба ошиблись, приняв мечту за реальность. «Я для него посторонняя, — печально думала Полина, — была и осталась. И для себя тоже…»
Потом появилась Катя…
* * *
Она работала медсестрой в медицинском центре, где Роман проходил реабилитацию. Ромка ее даже не слишком запомнил, не выделил среди других шустрых белых халатиков. Но она сама его выделила и запомнила. И даже очень хорошо.
Катя подошла к Роману, когда за ним приехали на такси брат с сестрой.
— Дай мне свой номер телефона! — потребовала Катя.
Роман пристально взглянул на нее. Девчонка как девчонка… Немножко курносая, немножко широколицая. Небольшие темные глаза. Милый скуластик… И родинка над верхней губой. Одновременно притягательная и неприятная.
— Зачем? — холодно спросил он. — б благородство поиграть захотелось? Я в няньках не нуждаюсь!
— Я дам телефон! — поспешила вмешаться Полина. — У вас есть авторучка?
