Это был праздник.

— А ты не боишься подхватить СПИД? — спросила трусишка Бижу, расправившись с наперченной колбаской.

— Бог умер! — торжественно заявила Лю. — Так сказал Ницше.

— Чего? — переспросила Баб.

— Человек умер! — продолжала заливать я. — Так сказал Фуко.

— А?

— Искусство умерло! Так сказал Болтанский.

— А?

— Тогда почему должна жить я?

— Ты думаешь?

— Ты неисправимая гуманистка, — сказала Лю. — От гуманизма за версту несет надеждой! Отныне надежда — это понятие, лишенное смысла… Будущее позади! Красота больше не существует!

Мы закончили обед медовыми лепешками и чаем. Расставаясь, я пообещала Баб и Бижу, что представлю их ЖДД и его друзьям. Впрочем, я опасаюсь этих девиц: они могут увести у меня ЖДД!

Я возвратилась домой (площадь Сент-Катрин) пешком, погрузившись в мрачные размышления, где вели диалог Витгенштейн и Спиноза. Но мои размышления быстро рассеялись, когда я нажала на кнопку моего сияющего новенького автоответчика, стоящего на нижней ступеньке винтовой лестницы, ведущей из моего салона (на первом этаже) в комнату наверху. В этой электронной верше уже кишели попавшиеся рыбки.

Положив ногу на ногу и задрав черную сатиновую юбку до верха чулок на подвязках (подарок ЖДД), я сидела, прислонившись спиной к стене, на деревянном ящике, временно служившем мне креслом (мне его подарил бакалейщик-тунисец, торгующий на углу улицы), и томно затягивалась «Мальборо», заранее наслаждаясь частным концертом, который дадут мне пока незнакомые голоса, заключенные в винил магнитной пленки, и которые я, просто нажав на клавишу своей волшебной палочкой в виде указательного пальца правой руки, начала уже освобождать.

Каждое новое сообщение предварялось небольшой музыкальной мелодией, и я в порядке очередности слушала голоса ЖДД, РМИ (месье торговца готовой одеждой), СДФ (второго месье торговца готовой одеждой), СС, мэра не-знаю-какого-города, мамы, папы, отчима и еще десятка каких-то типов: РПР, PC, СГТ, ДСТ, ДГЖЕ, РГ, ФН, ЗС, МСТ, представлявшимися господами, которые встречали меня в «Клозери де Лила», или у «Кастеля», или в «Мамунии», или в «Грийоне» и которые добыли мой телефон (те, кому я его не давала) у ЖДД (старый сутенер!) или (те, кому я давала старый, на авеню Жана Жореса) у моей мамаши, направившей их сюда (старая сутенерша!).

Я ликовала. Как они все копошились, повизгивали, пришепетывали, шевелили жабрами, губами, плавниками в верше автоответчика — попались! — описывали круги, как Глуглу в своем аквариуме! «Боже мой, Глуглу! Я же ее два дня не кормила!»

Я подобрала на плане кухни, валявшемся за барной стойкой, горбушку хлеба и покрошила ее в аквариум. Глуглу, открыв рот, хватала крошки, а автоответчик все говорил и говорил разными голосами. Было четыре звонка от мэра (вчера было пять, а я ему еще не перезвонила!), четыре — от СС, три — от ЖДД и так далее.

Я снова и снова включала пленку, наслаждаясь тембром голоса одного, сладострастным воркованием другого, криком отчаяния третьего, любовной песней четвертого. Я ТОРЖЕСТВОВАЛА! Закурив новую сигарету, я ходила кругами возле автоответчика, спускалась и поднималась по винтовой лестнице. Я исполняла что-то вроде победоносного танца со скальпом. Они были у меня в руках. С десяток господ в моем верше, моей котомке, моем ягдташе, на коленях у моих ног…

Во мне что-то менялось.

Прислонившись плечом к стене салона, с сигаретой во рту, я смотрела в старое треснувшее зеркало над барной стойкой на отражение части своего лица: прямую белую прядь, ниспадающую на правую щеку, и большие светлые глаза. Можно было подумать, что это какая-то устаревшая репродукция на полотне, выполненном в стиле поп-арта шестидесятых-семидесятых годов (реакционное течение, возвращающееся назад к фигуративному искусству) и пошло изображающем какую-нибудь звезду, побочный продукт кинематографической промышленности («Лиз», 1965 или «Мерилин», 1964, Энди Уорхолла[13]). Я же была красива (красива, несмотря на Ницше, Болтанского, Фуко и Ко), сказочно красива, красива настолько, что мне и в голову не приходило, что я такая красивая. Шокирующе красива! До неприличия красива! И именно моя красота возбуждала всех этих господ! Всю эту мелкую дрожащую рыбешку, потрескивающую от похоти на сковородке в моем автоответчике. Уф!

Это было невыносимо!

Все-таки не фотография вытеснила фигуративное искусство. Это зеркало его уничтожило.

Когда-нибудь я расчленю собственный портрет!

20 ноября

Я стерва шлюха дрянь продажная душонка простушка подстилка кокотка пустышка киска ночная бабочка курочка блудница гулящая куртизанка гетера лахудра проститутка распутница — ПРЕДАТЕЛЬНИЦА, недостойная возложенной на меня священной Миссии, недостойная моего Искусства!.. Вот уже пять дней, как я с тобой не говорила, Дик; я вела себя как последняя из последних кокеток, как последняя ветреница; запиши все это, Дик, не упусти ни слова! И я надеюсь, что мой чертов писарь, грошовый бумагомаратель, безработный преподаватель, безвестный писака, жалкий дипломированный щелкопер перенесет на бумагу все, что записано на этих пленках, передаст пылкость моих слов, мою ярость! Но только пусть эта продажная душонка не прикасается к моему «стилю», не смеет «приглаживать» его, «приукрашивать» и, главное, пусть этот озлобленный реваншист-неудачник не вставляет между моими словами свои грязные мыслишки.

Только в тебе, Дик, мой верный Дик, я не сомневаюсь — Дик никогда не предает!..

Так вот, я попалась в ловушку для птиц, прельстившись сомнительными выгодами, которые местные власти рекламируют изо всех сил, чтобы поработить массы. Я просочилась в ряды этих господ, считающих себя хозяевами Игры, хотя на самом деле они всего лишь жалкие игрушки, пешки в масштабах планеты в оккультной, космической игре в шахматы. Я села в бежевый «бентли» с красными кожаными креслами и приборной доской из черного дерева мэра не-знаю-какого-города, которое припарковалось, словно тыква, превратившаяся в карету для Золушки, перед моим «частным отелем» на площади Сент-Катрин. Садясь в этот «бентли» (8 литров, 1924, коллекционная вещь), я начала спускаться в ад моего рабства. Это произошло шестнадцатого ноября, то есть четыре дня назад, когда я перенеслась в волшебную сказку, которой еще предъявлю счет за все злодеяния, ступила на путь, ведущий к Голгофе…

Станции, ведущие к Голгофе, я перечислю в хронологическом порядке: Нина Риччи, Курреж, Сен-Лоран, Балансьяга, Виттон, Ревиллон, Лагерфельд, Пако Рабанн, Шанель, Патек… Все это — роскошные дома терпимости, в которые этот подозрительный мэр меня затащил, так как ему захотелось, чтобы мое «оперение» было под стать его «фюзеляжу», другими словами, чтобы мои тряпки соответствовали диапазону моего секс-эпил. («У меня на тебя виды, Лю, — объяснил он, — но нужно изменить твой внешний вид!») На мягком ковре у Нины Риччи, под ослепительное сияние старомодных хрустальных люстр, свисающих с допотопного кесонного потолка, он крутился вокруг меня, в то время как вокруг меня кружились услужливые продавщицы, исполняя танец обольщения, который никто не осмелится показать даже на подмостках Комической оперы в постановке Даниеля Мегиша, но который все-таки обольстил Ту, какой я была, — безмозглую неотесанную девчонку. Этот мэр был настоящим Мефистофелем (ему не хватало только раздвоенных копыт, рогов и черной маски Бетмэна). Добавьте к этому его загнутые вверх усы (типичный образчик девятнадцатого века, кроме СС), длинные седеющие волосы, завязанные в «хвост» на затылке, и костюм «Кензо» (с воротником, как у кителя, из зеленовато-голубого таиландского шелка). Вот так рядился этот невысокий хмырь с пробивающимся брюшком, без конца что-то засовывающий в свои ноздри быстрым движением руки, от чего у него начинался насморк и он омерзительно шмыгал носом.