А остальные… огромный, жирный ПК (казначей) с заплывшим лицом под остроконечной шапкой из золотистой бумаги (да, да, кажется, это традиция, так как вся эта шайка вырядилась как на маскарад, чтобы отметить переход через раковую линию!). Блевать, блевать хочется! Но самое тошнотворное — моя рожа… здесь, к примеру, в этом огромном эльзасском черном головном уборе… Отупев еще от одной вдовы, я действительно позволила себя сфотографировать. И это я, кто не выносит себя даже на расчлененном портрете, согласилась, чтобы мое лицо запечатлели на память среди этих напыщенных статистов! Фотография не искусство, а один из симптомов конца искусства (что бы ни думал об этом Мэн Рей[30])! Осколки жизни, вульгарные, без всякой фантазии, вырванные у времени и застывшие в пространстве: нужно их всех уничтожить! Вот что я сделаю с этими снимками, Дик! Я рассматриваю каждый из них в последний раз, поджигаю и, когда пламя занимается, кладу на серебряный поднос с остатками своего завтрака.

…«Потемкин» пересек канал, и мы высадились в Панама-сити. А он отправился один-одинешенек в Колумбию, где у него была какая-то миссия. В Панама-сити нас принял посол Франции, устроивший небольшой коктейль-семинар, на который были приглашены несколько панамских инженеров, специалистов по термодинамике (целью нашего путешествия был действительно семинар по сопротивлению термодинамических материалов в сравнении с кирпичом и бетоном).

Большинство сообщений делалось на французском или панамском. Но были также выступления на мексиканском, аргентинском и венесуэльском. Наташа, которая была полиглотом, переводила все на английский.

Но кое-что, Дик, Жан-Поль не смог сфотографировать, и не без причины, так как это строжайший секрет (мой и мэра). Пока наша команда загорала на острове Банга, я нанесла небольшой визит в «Богота Лимитед», расположенный рядом с огромным зданием «Банк Америки». «Богота Лимитед» является одним из наших банков, а также «Коки и Ко», фирмы, поставившей нам сорок пять компьютеров-призраков. Там я встретила колумбийского господина в фирменном мундире и черных очках, влюбленного в свою надувную куклу Пусси! Он принял меня в просторном кабинете с кондиционером и угостил шампанским. Я спросила, нет ли у него коки. Побледнев, он ответил «нет». Я удовольствовалась «Оранжадом».

Он захотел передать мне чемодан, который я должна была передать в строжайшем секрете мэру (то есть не сообщая об этом членам нашей команды, особенно Жан-Полю и жене-любовнице). Мне целиком и полностью доверяли: я была, как он заверил меня, для этого достаточно глупой («estupida» по-колумбийски).

Чемодан фирмы «Виттон», принесенный слугой в костюме, был очень тяжелый и закрыт на ключ. Колумбиец не отдал мне ключ. Он сказал, что потерял его.

Перед тем как расстаться, он сообщил печальную новость: Пусси, его кукла, лопнула. Я посоветовала купить ему заплатку для велосипедной шины. Он сказал, что об этом и не подумал.

Вечером, пока члены нашей команды таскались по всем барам в Панама-сити, я томилась в своем королевском номере 46, в отеле «Софитель». В Панаме есть «Софитель», но нет «Ритца»! Я смотрела на чемодан. Это была модель фирмы «Виттон», которую я до сих пор не видала. Мне крайне любопытно было узнать, какая в нем подкладка. Некоторые чемоданы дублированы шелком, другие — кожей, третьи — кашемиром. Я попыталась вскрыть замок заколкой для волос. И мне это удалось. Подкладка была сделана из кашемира. Но ее почти не было видно, так как внутри чемодан был в буквальном смысле набит купюрами зеленого цвета, «долларами» (так было написано на них сверху). Наверняка, это местная валюта. Я считала их всю ночь: десять тысяч купюр по сто долларов, что равняется (по курсу, который мне сказали в рецепции) пяти миллионам франков.

Я смогла провезти чемодан в самолете без проблем с таможенниками. Оказывается, он был на самом деле дипломатическим чемоданом «Виттон». Кстати, перед моим отъездом мэр выдал мне паспорт, тоже дипломатический. Поразительно, никогда в жизни не думала, что это и есть дипломатия!

…Вчера мы вернулись в Незнаюкакойгород на вертолете, который ждал нас в аэропорту Шарля де Голля, где приземлился наш самолет. Следуя строжайшим инструкциям мэра, я немедленно отнесла чемодан в его кабинет в замке, где он уже поджидал меня. Он открыл его (не заметив, что я его вскрывала), бросил взгляд вовнутрь, постаравшись, чтобы я не увидела содержимого. Затем отпер толстенную бронированную черную дверь, находящуюся прямо напротив его стола с розовыми ножками: она вела в темную комнату. Несмотря на то, что он попросил меня повернуться спиной и считать до двухсот, уставившись на мой белый расчлененный монохром на стене, я украдкой посматривала в сторону. Таким образом я заметила, что чулан был полностью завален панамскими деньгами — зелеными долларами. Мэр запер чемодан внутри.

— Как, ты даже не пересчитываешь? — глупо спросила я, выдав себя с головой.

Ошарашенный, с красными пятнами, побледневшими на глазах, он уставился на меня, буравя взглядом:

— Так ты уже мошенничаешь! Ты видела, что внутри? Кто научил тебя мошенничать? Это нечестно! Ты пошла по плохой дорожке! Если у тебя не хватит мозгов, чтобы оставаться умной, то ты кончишь, как бедная мадам Делли, которая имела глупость перестать быть глупой!

4 марта

Вчера утром впервые за все время я взяла служебный «роллс» и впервые за все время поехала покататься по улицам Незнаюкакогогорода. «Езжай туда, куда тебе подсказывает сердце», — сказала я своему шоферу-сенегальцу Н'Дьяло. И он повез меня, хандрящую, через богатые кварталы, мимо каменных фасадов домов аристократии, на окраину пролетарских поселков.

Мы проехали мимо Центра этики и эстетики. Рабочие уже начали воздвигать там один из моих проектов, финансируемый фирмой «Уильям Сорэн»: скульптуру из кислой капусты, покрытой прозрачной пластмассой (намек на головку сыра Йозефа Бейса[31]).

Увы, но даже искусству не удалось развеять хандру, терзавшую мою душу. Я перестала верить в него, я больше не верила в него, я потеряла всякую надежду всякое доверие. Мир, который мелькал за тонированными стеклами моего «роллса», казался мне очень мрачным: сепия, старые снимки, пожелтевшие от времени.

Для чего? Для чего стремиться к хорошей жизни? У меня было всё, но я была ничем. Зачем нужны «роллс», шофер, три слуги, пятикомнатная квартира, если ты больше не можешь пойти с Баб на улицу Риволи и выпить по чашечке чая у «Анжелины».

Провинция — это глушь.

Это даже большая глушь, чем любое предместье.

Мне не хватало Парижа. Социализм без Парижа — это все равно, что авеню Монтеня без «Нины Риччи». Я с сожалением вспоминала свой скромный частный отель, состоявший из двух комнат и крошечной кухни, на площади Сент-Катрин; кускус у «Рашида» на улице Ленина; кондитерскую на бульваре Пуасоньер и МакДональдс на Севастопольском бульваре. Я скучала по факультету искусств, блошиному рынку, коктейлям в «Крийоне», я мечтала вновь поглазеть на витрины магазинов Диора и Балмена.

В отчаянии я пялилась своими аквамариновыми глазами сквозь затемненные стекла «роллса» на улицы Незнаюкакогогорода с его заведениями: кафе «Будущее», ресторан «Прогресс», отель «Конечная остановка». И я убивала себя малыми дозами, нервно куря крепкие «Мальборо».

Разве можно хорошо жить, похоронив себя заживо в этой глуши? И это то, что наш милейший мэр называл «Флоренцией», принимая себя за одного из Медичи! Фарс, да и только, где я играю роль полной дуры! Однако поразмышляем серьезно! Чего стоят пять комнат в провинции? Ничего, разве что комнаты для прислуги в Париже, да и то в XIX округе или в Бобиньи! Это неопровержимый с экономической точки зрения аргумент! В глубине души, совсем в глубине, когда я честно об этом думаю, но только совсем честно, то понимаю, что совершенно не заинтересована быть социалисткой: я всегда предпочту замку в Уагадугу апартаменты в «Ритце».