Он обнял Анну. Нюрка прыгала рядом, лизнула в лицо ее, Бориса. Кружились счастливая женщина, мужчина и собака.

Рядом была дорога. Они увидели бешено несущиеся «Жигули». А за ними с такой же скоростью неслась «Волга».

Неожиданно «Жигули» затормозили. Из них выскочили трое парней и побежали к лесу.

Затормозила и «Волга». Из нее выскочили двое парней.

Она увидела, что у них автоматы.

А те, которые убегали, вдруг остановились. Один из них встал на колено, выхватил из-под плаща обрез, прицелился, дважды выстрелил. Преследовавшие их парни бросились на землю. Трое снова побежали к лесу.

Нюрка, не понимая, в чем дело, приготовилась к прыжку.

— Лежать! — крикнула она.

Трое парней почти уже достигли леса. И тогда один из преследовавших дал очередь из автомата. Этого Нюрка уже выдержать не смогла. Те, которые убегали, были далеко, а этот с автоматом почти рядом, и она бросилась на него. Парень выстрелил в Нюрку в упор. Она перевернулась в воздухе и упала. А парень остановился, откинул складной металлический приклад, приложил его к плечу и уже прицельно дал длинную оглушающую очередь. Один из убегавших упал сразу, другой прохромал несколько шагов и опустился на землю. Третий остановился в растерянности, а потом поднял руки.

Она бросилась к Нюрке. Та была неподвижна.

Борис схватил Нюрку и побежал к своему «Запорожцу», который стоял у обочины.

Борис гнал «Запорожец», обгоняя машины. Она пыталась перевязать Нюрку. Кровь заливала сиденье.

Уже в городе Борис проскочил перекресток на красный. Постовой засвистел, потом схватил рацию, предупреждая следующий пост о нарушителе.

— Не гони больше, — сказала она Борису. — Она уже не дышит…

Борис выкопал яму в лесу. Нюрка была завернута в брезент. Он положил ее в яму и начал закапывать. Она сидела рядом.

— Это я виновата. Я, я виновата, — твердила она.

Шел мелкий дождик. Ее лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от слез. Борис поднял ее и повел к «Запорожцу».

Дома он снял с нее мокрую одежду, растер ей плечи, спину, принес чай, малиновое варенье.

— Как же теперь жить? — спросила она. — Кто же меня теперь защитит?

— Я, — сказал Борис.

Он уложил ее в постель, укрыл одеялом, пледом и сел рядом.

И снова была зима. Борис стоял у цветочного киоска. Цветы продавали кооператоры, и они были безумно дороги. Борис выложил все свои деньги за три гвоздики, ему не хватило почти рубля. Он выгребал мелочь. Кооператору надоело ждать его копеек, он смахнул мелочь в ящик, протянул цветы Борису:

— Гуляй, парень. В следующий раз отдашь.

— Спасибо. Отдам обязательно, — пообещал Борис.

Борис подошел к ее дому, вошел в подъезд. Он открыл дверь квартиры. Анна, очень заметно беременная, обрадовалась цветам, поцеловала его.

— Голодный? — спросила она.

— Очень.

— У меня все готово.

И вдруг он услышал писк. Он прошел в комнату. По ковру ползал щенок. Это был месячный ризен. Щенок увидел его, поднялся на лапы. Борис присел. Щенок рассматривал его, не отводя темных, еще ничего не выражающих глаз. И человек смотрел в эти глаза то ли зверя, то ли доброй собаки.

Он оглянулся. Рядом на ковер опустилась Анна.

— Прости, — сказала она. — Это Нюра.

И щенок пошел к ней и ткнулся в ее руки.

Я киноманка с детства. Если фильм был интересным, я не могла дождаться вечера и шла на первый утренний сеанс, пропуская уроки. Мать порола меня ремнями от чемодана: нормального мужского ремня в доме не было, потому что не было мужчины. Мать родила меня в тридцать лет, шанс выйти замуж у нее тогда, вероятно, существовал только гипотетически. Своего отца я никогда не видела.

Я стала киноманкой в буквальном смысле этого слова и теперь никогда не осуждаю женщин наркоманок, клептоманок, алкоголичек, потому что по себе знаю: если женщиной овладела страсть, избавиться от нее или излечиться почти невозможно. Хочется — и все.

После средней школы я поступила в Институт кинематографии. На моем уровне знал кино только Миша Хренов из Тюменской области. Он с детства таскал коробки с пленкой в аппаратную киномеханика, потом сам стал киномехаником в деревне, в армии служил тоже киномехаником. Он посмотрел пять тысяч семьсот сорок два фильма. Названия фильмов и краткое их содержание он записывал в большую амбарную книгу. На этой основе он потом защитил диссертацию о репертуаре в сельских киноточках в 70–80-е годы.

В институте должна была начаться моя счастливая студенческая жизнь, но в этот же год мать попала под трамвай и осталась без ног.

Утром я сажала мать на унитаз, готовила еду и неслась в институт. Мне очень нравился Миша Хренов, я долго колебалась, но все-таки однажды пригласила его домой. Мать я посадила в инвалидную коляску и вывезла во двор. Я расстелила постель, но предупредила Мишу, что отдамся ему, только если он наденет презерватив, — я помнила, как еще в школе забеременели три моих одноклассницы. Презерватива у него, конечно, не было, я это предусмотрела и купила заранее несколько штук. Выяснилось, что он никогда не пользовался презервативами, так что мне пришлось ему помогать.

Наверное, наша однокомнатная квартира и мать в инвалидной коляске произвели на Мишу не самое выгодное впечатление — такую бедность в Москве он видел впервые, хотя уже побывал в квартирах многих моих однокурсников. Моей стипендии и инвалидной пенсии матери хватало только на еду, мы не могли купить даже цветной телевизор.

Я не заметила, как у Хренова начался роман с моей однокурсницей Ядвигой. Когда мне рассказали об этом, я не удивилась. После окончания института Миша мог получить распределение только на какую-нибудь провинциальную телестудию. Отец Ядвиги сразу купил им однокомнатную квартиру, и Миша стал москвичом.

Он объяснился со мной, сказал, что не мог поступить иначе, потому что Ядвига забеременела, — она не требовала, чтобы он пользовался презервативами. Он даже поплакал, и я его простила, но не простила Ядвигу. Я знала, что отомщу ей, но только не знала когда.

Когда я закончила институт, уже три года не было советской власти, фильмов снимали все меньше, и нас уже не распределяли, мы устраивались на работу сами. Как ни странно, мне помогла мать. Она позвонила в типографию Министерства обороны, где проработала тридцать лет, и меня взяли корректором на зарплату, чуть большую, чем моя студенческая стипендия. Через три года я стала младшим редактором, а вскоре издательство оказалось на грани разорения, и я начала искать работу. Редакторов сокращали всюду, поэтому, когда мне позвонил мой сокурсник Федотов, которого все, естественно, называли Федотом, и сказал: «Есть разговор и, возможно, работа. Приезжай к пяти, ближе к концу рабочего дня», я не просто обрадовалась. Я только что продала серебряные ложки, оставшиеся от бабушки, единственное, что я могла продать, чтобы отправить мать на лето в деревню к родственникам.

Федот работал в издательстве «Сенсация». Они выпускали скандальные воспоминания и хорошо платили. Я решила, что они хотят заказать мне перевод книги какой-нибудь кинозвезды, я хорошо знала английский.

Издательство «Сенсация» размещалось в бывшей пятикомнатной коммунальной квартире на Тверской. Они снесли перегородки между комнатами и поставили штук двадцать стеклянных кабинок. Я насчитала пять мини-компьютерных типографий, наверное, работа шла сразу над пятью рукописями.

За то время, что я не видела Федота, он располнел. Я отметила его рубашку, дорогую, стоимость я не могла определить, но галстук тянул не меньше чем на пятьдесят долларов.

— Извини, что опоздала.

— Как дела? — спросил он.

— Замечательно, — ответила я. Не рассказывать же ему, что я отправила мать в деревню на последние деньги. В одном журнале лежала моя статья о фильме бывшего советского классика, о котором раньше писали только в восторженных тонах. По инерции, зная его злобный характер, его и сейчас побаивались трогать, а мне было наплевать, я с ним не была знакома и презирала его примитивные фильмы. Но за статью я могла получить деньги только в конце года, поэтому как раз вчера договорилась с азербайджанцами торговать огурцами с лотка.