— У вас красивое платье, — сказал он мне для затравки разговора, впрочем, едва на него взглянув. — Как вам нравится петербургская мода?

— Никак, ваше величество, — ответила я. — Мне еще нигде не случалось бывать, потому я не могу о ней судить.

— Право? Ну, впрочем, вы и не могли ничего видеть, вы же были под арестом. Но когда вы попадете в свет, надеюсь, оцените мои нововведения. Иные осуждают меня за вмешательство в сию деликатную сферу, однако делают это из глупости или по недоумению. Мода, как и все в государстве должна служить общим задачам управления.

— Павел Петрович, мы говорим о моде или государстве? — спросила, лукаво блеснув глазами, Лопухина.

— Простите, милые дамы, я опять взялся за свое, — улыбнулся он. — Что делать, когда управляешь такой огромной империей, да еще и без толковых помощников. Поневоле можешь думать только об одном предмете — благе государства. Ну, полно надо мной смеяться. Хотите, поговорим о мистике?

— Я в этом мало понимаю, — созналась Лопухина. — В приметы еще кое-как верю, а в обычной жизни ничего мистического не замечала.

— Приметы это вздор, глупость трусливых невежд, а вот настоящая мистика существует, причем совсем необъяснимо от науки.

— Я и в науке не понимаю, — засмеялась Анна Петровна. — У нас барышень ей не обучают.

— Может быть это и правильно, — задумчиво сказал царь, — женщинам господь определил другое предназначение и для барышень такие знания могут быть пагубны. — Что это я говорил о мистике?

— Что она существует отдельно от науки, — осмелилась я вмешаться в разговор.

— Да, верно. Хотя наука в восемнадцатом веке и достигла совершенства, познав все тайны вселенной, но мистического начала она еще не постигла. И о мистике я могу вам рассказать историю, случившуюся со мной. Хотите послушать?

— Хотим, Ваше Величество, — в один голос воскликнули мы.

— Тогда слушайте, я расскажу вам, как у меня случилось свидание с моим великим прадедом!

— С Петром Великим? — уточнила Лопухина.

— Именно, — кивнул головой император. — Однажды вечером, — начал он интригующим голосом, — или, пожалуй, уже ночью, я в сопровождении Куракина и двух слуг шел по петербургским улицам. Мы провели вечер у меня во дворце за разговорами и табаком, и вздумали, чтобы освежиться, сделать прогулку инкогнито при лунном освещении. Погода была не холодная, это было в лучшую пору нашей весны. Разговор шел не о религии и не о чем-нибудь серьезном, а, напротив того, был веселого свойства, и Куракин так и сыпал шутками насчет встречных прохожих.

Несколько впереди меня шел слуга, другой шел сзади Куракина, который следовал за мною в нескольких шагах позади. Лунный свет был так ярок, что можно было читать и, следовательно, тени были очень густы. При повороте в одну из улиц я вдруг увидел в глубине подъезда высокую худую фигуру, завернутую в плащ вроде испанского, и в военной, надвинутой на глаза, шляпе.

Этот человек будто ждал кого-то. Только я миновал его, он, не говоря ни слова, вышел и пошел около меня с левой стороны. Несмотря на яркий лунный свет, я не мог разглядеть ни одной черты его лица. Мне казалось, что ноги его, ступая на плиты тротуара, производят странный звук, точно камень ударяется о камень. Я был изумлен, и охватившее меня чувство стало еще сильнее, когда я ощутил ледяной холод в моем левом боку, со стороны незнакомца. Я вздрогнул и, обернувшись к Куракину, сказал:

— Судьба послала нам странного спутника.

— Какого спутника? — не понял он.

— Господина, идущего от меня слева, которого, кажется, можно заметить уже по шуму, им производимому, — объяснил я, удивляясь, как он мог не увидеть такого необычного попутчика.

Куракин в изумлении раскрыл глаза и возразил, что у меня с левой стороны никого нет.

— Как! Ты не видишь человека между мною и домовой стеною? — в растерянности от его рассеянности спросил я.

— Вы идете возле самой стены и физически невозможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею, — твердо заявил он.

Я протянул руку и ощупал ее прохладный камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, и звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару. Я посмотрел на него внимательнее прежнего, и под его шляпой увидел такие блестящие глаза, каких я не встречал никогда, ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на меня и производили во мне какое-то чарующее действие.

— Ах! — сказал я Куракину, — я не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное.

Я в ту минуту весь дрожал, но не от страха, а от холода. Я чувствовал, как что-то особенное пронзало все мои члены, и мне казалось, что кровь замерзала в моих жилах. Вдруг из-под плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос:

— Павел!

Я был во власти какой-то неведомой силы и машинально отвечал:

— Что вам нужно, сударь?

— Павел! — сказал опять голос, на этот раз как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти.

Я не мог в ответ вымолвить ни слова. Голос снова назвал меня по имени, и незнакомец остановился. Я чувствовал какую-то внутреннюю потребность сделать то же.

— Павел! Бедный Павел! Бедный Князь!

Я обратился к Куракину, который также остановился и удивленно озирался по сторонам.

— Слышишь? — спросил я его.

— Ничего не слышу, — отвечал тот, — решительно ничего.

Что касается до меня, то этот голос и до сих пор еще раздается в моих ушах. Я сделал усилие над собою и спросил незнакомца, кто он и что ему нужно.

— Кто я? Бедный Павел! Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе, и кто хочет, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты недолго останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести: для благородной души нет более чувствительного наказания.

Он пошел снова, глядя на меня тем же проницательным взором. И если я прежде остановился, когда остановился он, так и теперь я почувствовал необходимость пойти, потому только, что пошел он. Он не говорил, и я не чувствовал особенного желания обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что он теперь направлял меня. Это продолжилось более часа. Где мы шли, я не знал…

На этом месте рассказа Павел Петрович замолчал и уставился неестественно блестящими глазами в пространство между мной и Анной Петровной. Мы напряженно ждали или конца, или продолжения рассказа. Видно было, что император болезненно переживает когда-то произошедшую с ним историю.

— И что дальше? — не выдержав затянувшегося молчания, дрожащим голосом спросила Лопухина.

Павел Петрович очнулся и, будто вернувшись из прошлого времени в свой кабинет, продолжил:

— Наконец, мы пришли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Тот человек пошел прямо к одному как бы заранее отмеченному месту площади, где в то время воздвигался монумент Петру Великому. Я, конечно, следовал за ним и когда он остановился, сделал то же что и он.

— Прощай, Павел, — сказал он, — ты еще увидишь меня опять здесь и кое-где еще.

При этом шляпа его поднялась как бы сама собою, и моим глазам представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда Петра Великого. Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною.

Павел I замолчал, и опять, казалось, забыл о нас. Мы, не осмеливаясь его беспокоить, тихо, не переглядываясь, сидели на своем диване. Наконец он очнулся и заговорил совсем другим, любезным тоном:

— Вот вам и мистическая история. Как, было страшно слушать?

— Но ведь то, что говорил твой… ваш, — поправилась Лопухина, — странный спутник не исполнилось! Он ведь говорил что ты… простите, государь, вы умрете молодым!

— Ты, Анна, хочешь сказать, что я уже не молод? Поверь, сорок пять лет совсем не много. Так что пророчество Петра Великого еще может и свершиться! Кругом меня смута и заговоры. Меня ненавидят великосветские тунеядцы, привыкшие к безделью, праздности и неге, развращенные в предшествующее царствование! Господь дал мне корону и высшую власть, чтобы я спас эту заблудшую страну, и он же спросит с меня за нее! Я никому не могу и не должен доверять!