— Это потому, что ты — не ведьма, — напомнила ей Елена.

— Одним словом, он все требовал и требовал, чтобы Роберт открыл ему свою тайну. Но Роберт не открыл. Он очень храбр для такого маленького мальчика, — она вздохнула. — Затем он взял что-то у Роберта. Кусок бумаги. Вытащил из кармана и побежал. Я пряталась в кустах, и все это видела. И когда он исчез, я подбежала и отвязала Роберта.

— И Роберт не сказал вам, что украл у него О'Брайен?

— Нет. И мало того, когда я об этом заикнулась, мальчик разревелся и убежал.

— Так что вы хотите, чтобы я украл…

— Клочок бумаги, который мистер O'Брайен отнял у бедного маленького Роберта в ту ночь.

— Превосходно, — заметил я. — Итак, у меня уже два клиента.

— Вы иронизируете, мистер Хэммет, верно? — сказала Елена. — Насчет того, что превосходно иметь двух клиентов?

— Разумеется, иронизирует, Елена. Пинкертоны всегда иронизируют.

— Разве вы не хотите помочь бедному маленькому Роберту, мистер Хэммет? Разве не хотите? — произнесла Елена.

Ну и что я ей должен был на это ответить?

Весь остаток дня ушел у меня на то, чтобы найти Роберта, и все-таки я нашел его по чистой случайности, приблизившись по тропе к огромному каменному грибу, где он стоял, глядя на Реку.

Я подошел к нему настолько осторожно, насколько мог. Я не хотел его спугнуть. Но он учуял меня, развернулся, увидел, кто это, нахмурился и припустил прочь. Он помчался по тропинке вдоль Реки. Дождь сделал бег по ней небезопасным. Несколько раз он поскользнулся, удирая. Несколько раз, преследуя его, поскользнулся я.

Я знал, что окончательно упущу его, если не прибегну к чему-нибудь недостойному. Я остановился, нагнулся и подобрал камешек. Бросил его с восхитительной точностью и угодил мальчику прямехонько в подколенную ямку. Боль от удара была достаточной, чтобы он упал, и, как раз когда он шлепнулся в грязь, я налетел на него.

Когда я рывком поднял его на ноги и прислонил к ближайшему дереву, он был весь в грязи. Он выглядел так, как если бы гримировался, чтобы представлять негра. Он здорово сбился с дыхания, я тоже, и вот мы стояли, и косой серебристый дождь смывал с него грязищу, а мы оба, приоткрыв рты, издавали прерывистое «хы-хы-хы» в лицо друг другу.

— О'Брайен отнял у тебя клочок бумаги как-то ночью, — сказал я. — Я хочу знать, что там было.

— Не твое дело.

— Малыш, я могу сломать тебе руку.

— Ломай. Мне начхать.

— Кто-то пытается убить Арду. Тебе и на это начхать?

— Я люблю Арду.

Подавляющее большинство мальчишек так запросто об этом не сообщило бы. Мальчишки, как правило, слишком робки и замкнуты, чтобы нечто такое выдать. Но было столько отчаяния и боли в скорых словах этого сорванца, что я понял: ему нужно произносить их вслух и часто.

— Ты ей тоже нравишься. Она мне сказала. Его глаза обшаривали глинистую тропу, по которой мы сюда прибежали.

— В этом-то и беда.

— В чем?

— Я люблю ее, но ей только нравлюсь. Тут я поступил так, как обычно поступают взрослые, когда говорят с ребятишками о романтической любви.

— А ты не думаешь, что она малость старовата для тебя?

— Она может быть старовата для меня, но она слишком молода для этого По.

— Полагаю, здесь ты попал в точку. Его лицо стало печальным, и я пожалел, что так повел разговор и не подумал, как следует, что же ему сказать.

— Тебе нравится жить в Мире Реки? Он передернул плечами.

— Здесь ничуть не хуже, чем в Балтиморе, где я жил. Хотя бы крыс нету. — Он поднял глаза и заговорил голосом, слишком усталым для его юных лет. — Я никогда раньше никого не любил.

— Это может быть довольно болезненно.

— У меня в желудке тошнота, насколько это болезненно. Она не должна любить его. Она должна любить меня.

Я не без усилия напомнил себе, что ему всего десять лет. И спросил:

— Ты ее когда-нибудь ненавидел? Это его озадачило.

— Ненавидел? Нет. Я же сказал: я ее люблю. И это правда.

— Ну, иногда, когда очень сильно кого-нибудь любишь, можно его при этом и здорово ненавидеть за то, что у него над тобой столько власти.

— В этом нет никакого смысла.

— Может, смысла и нет, но это правда. Он улыбнулся.

— Когда я слышу что-то в этом роде, я думаю, а хочется ли мне вообще стать взрослым. Я рассмеялся.

— Думаю, это миф.

— Что?

— Да будто вообще существуют какие-то взрослые. Мы просто ребятишки покрупнее. И всяко быть так называемым взрослым — это гадость. Действительно.

— Ты на самом деле думаешь, что кто-то хочет ее убить?

— Ну, если даже и нет, то он, несомненно, очень ловко притворяется, будто да.

— Я бы не стал выяснять, кто это. Я сам его убью, если узнаю. — Он коснулся своего жуткого ножа, облаченного в кожу. Я помедлил с минуту и попросил:

— Расскажи мне о бумажке, которую у тебя отнял О'Брайен.

— Это касается только меня и О'Брайена.

— А я подумал, что мы с тобой скоро станем друзьями. Это здесь совершенно ни при чем. Бумажка — это тайна. — Лицо его стало суровым, взгляд тоже. — Я заполучу ее назад так или иначе.

Она может тебе повредить.

— Я его не боюсь.

— Ты не собираешься рассказать мне о бумажке?

— Не-а.

— И не хочешь, чтобы я тебе помог? Он пожал плечами.

— О'Брайен боится тебя не больше, чем меня.

— Но все-таки мы вдвоем… Он опять улыбнулся.

— Хотите верьте, хотите нет, мистер Хэммет, но тьма народу боялось меня там, в Балтиморе.

— Охотно верю.

— Может, я маленький и не шибко крутой, но я решительный, — он снова коснулся своего ножа. — И когда кто-нибудь меня обсирает… — Новое пожатие плеч. — Ну, я способен стать совершенно безжалостным.

— Держу пари, что это так, малыш. Держу пари. И с этими словами я покинул его. Там, на тропе. Кивнул в знак прощания и потопал туда, откуда пришел. Он выждал минуту-другую, а затем двинулся следом за мной через подлесок. Я несколько раз пытался оторваться от него, пускаясь бегом. Он ударялся в панику и производил слишком много пума в зарослях. Не заметь я его прежде, наверняка обнаружил бы теперь. Но парню было всего десять, и для своего возраста он казался истинным Кожаным Чулком. Когда мне было десять, я жил-поживал в славном уютном домике среднего класса и охотился на уточек с отцом в солоноватых болотах у Чесапикского Залива.

Мне не приходилось заботиться о себе и поддерживать себя настолько, насколько довелось бедняге Роберту.

Два часа я лежал у себя в хижине, слушая шум дождя. Он вызывал в памяти Сан-Франциско и то время, когда я еще жил с женой и дочерью, а она, совсем маленькая, вечно спрашивала: «Мокро, папочка? Мокро, да?» — чуть завидит переливающиеся, как хрусталь, бусинки на окнах нашей небольшой квартирки.

Я поспал, во всяком случае, часть времени, но то был тревожный сон несчастливца, и, когда я пробудился, я взвыл, ибо по моему колену ударил камешек — и тут же упал.

В липком мраке хижины я прыгнул вперед и схватил камешек. Кто-то обернул его запиской и для верности основательно обвил записку бечевой. Записка гласила: «В сумерках на поляне у грейлстоуна.»

Эти указания вызывали одно осложнение: учитывая, что идет дождь и кругом мгла, как я смогу догадаться, что дело — к сумеркам?

Я прождал два часа на вершине густого дерева близ поляны. Мятный аромат листьев наполнял мне ноздри. Кора была скользкой, точно драконья спина.

Стало темно. Дождь не унимался. Существует меланхолия, которую может навеять на меня только холодный дождь, и нечто подобное я испытывал, сидя на ветке. Мне хотелось поговорить с женой и дочкой.

Она была в плаще и в капюшоне, и сперва я не признал ее, когда она бежала через поляну от одного края леса до другого.

И как только я осознал, что вижу Арду, что-то маленькое в тени выступило вперед, и с тетивы сорвалась стрела. Я услышал зловещее «вввивззж» наконечника, погружающегося в плоть. Затем женщина завопила, сдавленно, ибо звук приглушила мокрая земля, в которую жертва зарылась лицом. К этому моменту я уже знал и то, кто на нее покушался. Возникло побуждение пуститься вдогонку за Робертом и отлупить его, чтобы излить свой гнев, но я понимал, что первым делом следует подойти к Арде.