И все же, несмотря на это, перед нами не анти-Беркли, а все тот же Беркли, выбросивший за борт оружие сенсуализма и номинализма после того, как с его помощью он пробрался между Сциллой материализма и Харибдой механицизма на простор безудержного спиритуализма. Это не измена заранее установленной цели, не отказ от намеченного курса, а осуществление обходного маневра, который ведет начало задолго до «архетипов»— еще от «возможных» восприятий.
Когда Дэво опровергает «легенду о солипсистском субъективизме Беркли» (34, стр. 3), когда Ван Итен направляет свою полемическую статью «Мнимый солипсизм Беркли» (63, стр. 447) против Хея (Нау), придерживающегося противоположного взгляда, когда Уорнок обосновывает вывод о том, что берклианство не солипсизм, а теоцентризм (65, стр. 55), а Кезкарт в философском органе Дублинского университета — alma mater Беркли — в статье «Философия Беркли советскими глазами» (31, стр. 33—34) негодует против марксистов, якобы настаивающих на солипсизме,— все они ломятся в открытую дверь. Да, Беркли не был последовательным субъективным идеалистом. Но его объективный, теоцентристский идеализм — незаконный сын, логически неправомерный вывод из субъективно-идеалистических посылок, ведущих к солипсизму. Логическая последовательность принуждала его к солипсизму, теологическая нацеленность преграждала путь к нему. Он был объективным идеалистом не благодаря феноменалистическому фундаменту своей философии, а вопреки ему. Прав индийский философ Д. М. Датта, заявляя, что объективная форма берклианского идеализма «несовместима с его собственными основоположениями, и субъективный идеализм — единственный, вытекающий из них логический вывод» (58, стр. 111).
Вот почему вопреки мнению Дэво не линия Мен де Бирана и Бергсона была генеральной линией исторического влияния берклианства, а по иронии судьбы ею стала феноменалистическая линия позитивизма и «радикального эмпиризма». И напрасно Кезкарт ропщет по поводу того, что «диалектические материалисты стремятся... доказать, что современные эмпиристы, позитивисты, неопозитивисты, прагматисты и т. п. действительно предлагают разработку основной берклианской позиции» (31, стр. 40). Диалектические материалисты попросту считаются с историческими фактами. А эти факты неопровержимо свидетельствуют о том, что не ортодоксальные берклианцы, верные непоследовательности своего учения, а феноменалисты разных мастей свили свои гнезда на одной из ветвей его «древа познания». Известный лондонский неопозитивист Карл Поппер с полным правом говорит о том, что родословная Маха, Рассела, Франка, Мизеса, Шлика, Гейзенберга ведет к Беркли (30, стр. 26). Факты—упрямая вещь: «Нечестивые потомки поминают добром ранний радикализм Беркли, а не его зрелый платонизм»,— по выражению новейшего американского историка философии (51, I, стр. 627).
На разных этапах эволюции позитивизма снова и снова обращались его приверженцы к Беркли, находя у него все новые стимулы для борьбы против материалистического лагеря. В последнее время таким стимулом стали ростки «лингвистического анализа», извлеченные из философии Беркли семантическими идеалистами и «аналитиками», овладевшими современной англо-американской философией. Берклианский неономинализм и господствующая в его антиматематических работах теория знаков послужили трамплином для перехода неопозитивизма на новую ступень.
«Главное дело, которое я делаю или намереваюсь делать,— писал Беркли в своих философских тетрадях, готовясь к наступлению на материализм,— это не что иное, как удаление словесного тумана. Вот что приводит к невежеству и путанице. Вот что погубило схоластов и математиков, адвокатов и богословов» (8, I, стр. 78). «Нам то и дело мешают приобрести правильное понимание вещей слова обыденной речи»,— писал он там же (8, I, стр. 73), предсказывая учение оксфордской школы «обыденного языка» в наши дни.
В первом издании «Трактата» Беркли высказал мнение, что «большая часть знаний так удивительно запутана и затемнена злоупотреблением слов и общепринятых оборотов речи, которые от них проистекают, что может даже возникнуть вопрос, не служила ли речь более препятствием, чем помощью успехам наук» (9, стр. 55—56). Первая задача философии — освободиться от обмана слов, выполоть с философского поля разросшуюся на нем «сорную траву» пустых слов, служащих для обозначения таких пустых, беспредметных абстрактных понятий, как «материя», «материальная субстанция», «объективная реальность», «физическая причина». «Нам нужно только отдернуть завесу слов, чтобы ясно увидеть великолепнейшее древо познания» (9, стр. 58), посаженное господом богом древо, на котором произрастают одни только «идеи». «Идеи», «понятия» и «духи» — единственные слова, способные нас «вывести на чистую воду».
Все материалы, из которых построено ныне «модернистское» здание современных «аналитиков», мы находим уже заготовленными у Беркли: и логический конвенционализм, наметившийся в трактате «О движении», и основанную на нем теорию языковых знаков, и концепцию «бессмысленных» понятий, суждений, проблем, и лингвистическую схоластику «терапевтического анализа», разменивающего на мелочи подлинный предмет философии как науки, и даже подход к теории «языковых игр» позднего Виттгенштейна. «...Сообщение идей, обозначаемых словами, не составляет, как это обыкновенно предполагается, главной или единственной цели речи. Существуют другие ее цели, как, например, вызов какой-либо страсти, возбуждение к действию или отклонение от него, приведение души в некоторое частное состояние...» (9, стр. 53). Идеалистическая переработка номинализма оказалась тем, что привлекло (в который раз!) идеалистов нашего века к философии Беркли, которые «видят в нем предшественника движения логического анализа» (32, V, стр. 206).
Чем же объясняется такая живучесть идей Беркли, до сих пор побуждающая идеалистов возвращаться к нему в поисках вдохновения? «Почему воспоминание о Беркли свежо спустя двести лет?» (43, стр. 229). Почему в середине XX в. ставится вопрос о «новом Беркли», свободном от предрассудков XVIII в.? (42, стр. 271). Разве Беркли не является до сего дня «живой силой в философских дискуссиях»? (67, стр. 40). Разве «его противники... еще и теперь не прилагают усилий, стараясь опровергнуть его так, как будто речь идет о покойнике, которого следовало бы снова умертвить?» (42, стр. 3). И почему нас, философов, далеких от Беркли, как земля от неба, продолжает интересовать этот искатель путей идеалистического обновления? Что привлекает «внимание к его „Началам“ русских философов»? (58, стр. 10).
Ответам на эти вопросы может служить объективное определение места Беркли в истории новой философии. Если для Фрейзера Беркли — «знаменосец новой, второй, эры в интеллектуальной революции, начало которой положил Декарт» (37, стр. 362), то для Люса — он уже «отец новой философии» вообще (46, стр. 308). Наш ответ, основанный не только на уяснении роли Беркли в современной ему борьбе двух лагерей в философии, но и на борьбе вокруг его философского наследства в последующие века, таков: Беркли вслед за Мальбраншем (Люс говорит об «оси Мальбранш—Беркли») был пионером идеалистической линии в философии нового времени, глашатаем послесхоластического обновления философского идеализма, знаменосцем идеалистической контрреволюции, ответной реакции идеализма на революционный переворот, совершенный Бэконом, Гоббсом, Декартом, Спинозой и Локком.
Следуя завету Маркса, согласно которому «история философии должна выделить в каждой системе определяющие мотивы, подлинные кристаллизации, проходящие через всю систему» (4, стр. 211), мы определяем историческую роль Беркли тем, что в его философии на рассвете капиталистического общества со всей остротой и прямотой поставлен основной вопрос философии, осуществлено четкое разграничение двух лагерей, вступивших в непримиримую борьбу на новой социальной почве, в новой идеологической атмосфере, на новом уровне развития научной мысли. «Его (Беркли) упорное, но строго последовательное стремление ограничить материальный мир подчиненной функцией по отношению к духу или разуму...» (37, стр. 362) стало программным манифестом всего последующего идеалистического движения. «Его формула „esse est percipi“, правильно понятая,—по словам необерклианца XX в.,— принадлежит к тем истинам, о которых Шопенгауэр сказал, что судьба их — сначала быть осмеянным, как парадокс, а затем оцениваться пренебрежительно, как тривиальность» (52, стр. 121).
