Среди генералов и военных мыслителей XVIII века наиболее верно чувствовал первостепенность боя А. Суворов, о котором в книге Б. Лиддел Гарт не сказано ни слова. Само по себе это удивительно и даже парадоксально: автор упоминает более двухсот полководцев, далеко не все из которых заслуживают внимания, а вот величайшему русскому военачальнику, который ни разу не был разбит, на страницах объемистого труда не нашлось места. Этому, разумеется, есть объяснение. Суворов последовательно, методично и с упорством, которое можно было осуждать, если бы не результаты, проводил в жизнь единственный стратегический императив, ставящий под сомнение все учение Б. Лиддел Гарта, — содержанием войны является бой.
Французская революция породила массовые мобилизационные армии и военно-революционную пропаганду. Это только усиливало роль боя, так как армия становилась более громоздкой, а патриотические настроения толкали войска в огонь. При столкновении с армиями Республики/Империи австрийская и прусская армии, сохранившие феодальную организацию, были обречены. В Европе за столом остались три игрока — Франция, Англия и Россия.
Мировой кризис 1789–1815 гг. разрешился в пользу Англии. Это отнюдь не решало европейских противоречий: наоборот, Англии было выгодно превратить «европейский концерт» в вечно бурлящий котел. Институализация конфликта позволяла англичанам играть роль арбитра, используя при этом в своих интересах ресурсы всего остального мира. В последующие десятилетия Британская империя захватит территорию, составляющую четверть всей суши, и будет контролировать еще четверть при помощи капитала.
Итак, в рамках реалий XIX столетия Англии выгоден любой глобальный конфликт, если только он прямо не затрагивает ее интересы. В этом плане серьезной ошибкой стало благожелательное отношение Правительства Ее Величества к созданию Бисмарком единого Германского государства. Англичане считали, что если Германия станет игроком, равным России или Франции, то «европейский котел» будет лишь сильнее кипеть. Только вот оказалось, что Германия сильнее и России, и Франции вместе взятых. Это привело к серьезным последствиям.
Во второй половине XIX века Германия обретает статус великой державы. Основу ее могущества составляют две компоненты — великолепная армия, в которой органически сочетаются палочная дисциплина Фридриха Великого и полет мысли Гегеля, и крайне агрессивная экономика, ставшая самой динамичной в Европе.
Германия подтвердила свою мощь в локальных войнах, результатом которых стала милитаризация страны и, индуктивно, милитаризация Европы, а затем и всей Ойкумены. Мир готовился к войне. Подготовка коснулась как технической стороны, то есть вооружения и боевой техники, так и информационной — разрабатывалась тактика и стратегия, были созданы первые европейские теории военного искусства.
В основании всех государственных устремлений лежала философия войны.
В войнах XVIII–XIX веков выковывалось европейское понимание философии военной науки. Собственно, переход от военного искусства к военной науке произошел, видимо, на рубеже XVIII и XIX веков. Толчком к нему послужило развитие методологии научной мысли, то есть появление достаточного понятийного аппарата, пригодного для описания конфликтных ситуаций. Речь, прежде всего, идет о диалектике Гегеля.
Философское начало военного искусства наиболее полно отразилось в работе Клаузевица. В советское время было принято говорить, что, «искусно применяя диалектику, Клаузевиц верно разрешил такие проблемы, как соотношение наступления и обороны, значение морального духа в армии и др.». И это, конечно же, верно. Следует тем не менее заметить, что работа Клаузевица намного более сложна, нежели простое применение диалектического метода[2].
Философский идеализм проявляется у Клаузевица прежде всего как стремление к абсолюту. Именно отсюда происходит его тезис, что «война является актом насилия, и применению его нет предела; каждый из борющихся предписывает закон другому; происходит соревнование, которое теоретически должно было бы довести обоих противников до крайностей. В этом и заключается первое взаимодействие и первая крайность, с которыми мы сталкиваемся».
Заострим внимание на том, что метод философии Клаузевица с современной точки зрения удивителен. Он сначала доводит явление до «предела» (к примеру — «война есть крайняя форма применения насилия»), а лишь затем возвращает читателя в реальный мир, объясняя ему, что «война есть продолжение политики другими средствами». При всей дидактичности этого приема, он оказался причиной одного из самых опасных заблуждений XX века — концепции тотальной войны. Не заметив второго шага (а может быть, сознательно его проигнорировав) Э. Людендорф построил непротиворечивую, но самоубийственную «теорию абсолютной войны».
По другую сторону Рейна французская философская школа пропагандировала классический позитивизм, что привело к странной метаморфозе: из конструкта «оборона сильнее наступления, но позитивных целей можно добиться лишь наступлением» была изъята первая составляющая и оставлена вторая. В результате французские Уставы пропагандировали «наступление до предела».
Западные военные историки и военные теоретики (как и современные российские) отрицали и отрицают наличие у своих построений философской составляющей. Этим они противопоставляют себя «марксистским военным теоретикам», которые однозначно декларировали использование вполне определенного метода познания мира. Однако, обвиняя своих советских коллег в «ангажированности», западные специалисты не могут уйти от гносеологических и онтологических проблем военного искусства. Философия не названа, но она существует и, разумеется, оказывает воздействие на исследование и его результат. Так, в работах Б. Лиддел-Гарта однозначно прослеживается неопозитивистская концепция; современные военные историки предпочитают действовать в рамках новомодной «общей теории систем».
Здесь следует отметить, что, согласно теореме о гомоморфности философских учений, построенных на общей понятийной базе, расхождения в практических выводах не столько вытекают из реальных разногласий между «школами», сколько свидетельствуют о недостаточной теоретической проработке тех или иных проблем.
К примеру, ошибочная концепция примата наступления во французской военной теории начала XX века была порождена неправильным философским осмыслением понятия «позитивная цель». (Оно загрублялась до «успеха в сражении».) Напротив, прекрасный пример проработки дает первая глава трактата Клаузевица, выводы которой оказываются справедливыми в любой философской системе, даже в классической китайской философии V века до н. э., послужившей основой для военной теории Сунь Цзы.
Вспомним, что целью войны все военные теоретики Европы, начиная с Клаузевица, полагали решение политических задач (до Клаузевица этот тезис отстаивал Монтескье). Но тогда очевидно, что стратегия, как высшее подразделение военного искусства, должна изучать не столько перемещения войск (маневры и операции), сколько взаимосвязь военных действий и политических целей. Однако эта проблема вообще не рассматривалась военными деятелями конца XIX века!
Мольтке — старший утверждал, например, что «политика не должна вмешиваться в операции» и «полководец никогда не должен руководствоваться одними политическими соображениями, а на первый план должен ставить военный успех»[3]. Английское поенное искусство находилось в еще более плачевном состоянии: Крымская война продемонстрировала даже не стратегическую — оперативную безграмотность командования союзников.
Недооценка связки «политика» — «стратегия» привела великие державы к тому, что они вступили в Первую Мировую войну не только в неблагоприятной для себя политической редакции[4], но и с внутренне противоречивыми стратегическими задачами. Франция, декларирующая возвращение потерянных Эльзаса и Лотарингии, принимает, по существу, оборонительный план, внешне, однако, выглядящий очень агрессивно. Германия, имеющая претензии только к Англии (что с неизбежностью ведет к оборонительной войне с Россией, но не с Францией), начинает наступление на Западе. Англия, которая заинтересована во взаимном истощении Германии, Франции и России, посылает на континент экспедиционный корпус максимально возможного состава. При этом страна совершенно не готова жертвовать жизнями своих граждан во имя защиты интересов союзников. Лишь действия России можно в какой-то мере оправдать «стратегической» необходимостью.
