Мы стояли с ним под защитой насыпи, в совершенно, казалось бы, безопасном месте. Пуля на излете шальная, бесприцельная, с чего вдруг ктото поутру выстрелил...

Как стемнело, мы отнесли его на наше кладбище. Пришло несколько человек проводить. Церемоний, похорон у нас не бывало, но эта смерть была такой страшной, да и любили его.

Вернулись, пропустили по рюмке в память о нем, и тут я вспомнил, что так он и не успел рассказать мне чтото такое, изза чего примчался, а что – я теперь уже не узнаю. Никогда. Вот что такое смерть.

Солдат на КП

Андрей Корсаков, капитан из нашего полка, сочинял истории о прошлом танкового полка. Они были короткими. Так же, как коротка была история полка. И он ее сочинял, дополнял, получалось интересней. Одну историю он мне подарил.

Согласно приказу армии танковая дивизия должна была обеспечить выход к переправе.

Артподготовка не удалась. Не хватило снарядов. Колонна со снарядами застряла под Руссой, где разбомбили мост. Согласно приказу дивизии полк Голубцова должен был овладеть предместными укреплениями.

После первых же попыток выйти из рощи, что тянулась низиной до самого берега, были подбиты две машины, одна сгорела, еще одна застряла, и Голубцов понял, что вся затея безнадежна.

Он сидел на КП у рации и пытался связаться с командиром дивизии. КП помещался в бывшей немецкой землянке, единственной на этом болоте. Но еще раньше в этой землянке стояли наши минометчики. От наших на стойках остались росписи химическим карандашом, от немцев остались гранаты на длинных деревянных ручках и открытка с голой девкой, пришпиленная к доскам нар.

Голубцов занимал глухую половину землянки, отделенную плащпалаткой. Над столом Голубцова горела фара, подключенная к аккумуляторам. От близких разрывов болотная земля вяло вздрагивала, песок толчками сыпался из щелей наката. Он сыпался на фуражку Голубцова, на карту, в тарелку со шпротами.

Молоденький радист сидел на ящике и смазывал умформер, не переставая твердить в микрофон: «Василек, Василек, я Сирень, я Сирень». Масленка в его руках звонко щелкала, и это раздражало Голубцова так же, как его беспечный голос.

– Долго ты будешь тыркаться? – сказал Голубцов.

Радист посмотрел на него, сдвинул наушники.

– Слушаю, товарищ майор.

– Связь давай, связь! – закричал Голубцов и выругался.

Радист сморщился, прижал наушники и вскочил.

– Второй слушает.

Лампочка мигала в такт словам Голубцова.

– Кончай, – сказал ему командир дивизии. Они воевали вместе уже год, и Голубцову стало ясно, что командир дивизии больше ничего сделать не может.

– С ходу, с ходу прорывайся. Ну огонь, ну огонь, а ты как думал? – И оттого, что он ничем не мог помочь Голубцову, голос его накалялся. – Ты как думал, бубликами тебя встретят? Какого черта застряли? В штрафную захотел?

Голубцов тоскливо смотрел на мигающую лампочку. Комдив говорил ему все то же самое, что сам Голубцов только что говорил командиру первой роты. Немцы остановили полк справа, и теперь вся надежда была на полк Голубцова.

Теперь он вызвал напрямую командиров рот. Командир первой сообщил, что загорелась соседняя машина.

– Где артиллерия? – спросил он. – Товарищ майор, где артиллерия?

– Ты сам артиллерия, нет артиллерии, – сказал Голубцов. – Догадываешься? Правее забирай и вперед с ходу.

– Некуда вправо. Болото, – доложил командир роты. – Там совсем... – Он выругался и самовольно отключил связь.

И хотя он вроде бы руганул болото и артиллерию, но Голубцову ясно было, что все это относится к нему, командиру полка, который ничем не может помочь и талдычит все то, что сам комроты видит и знает лучше его.

Единственное, чего комроты не знал, так это про полк справа, но и это знание не могло бы ему помочь.

Радист спросил:

– Вызвать ли снова первую роту?

В глазах его была усмешка.

– Помолчи! Ты мне еще тут... – гаркнул Голубцов. Он закурил и стал тянуть жадно, глубоко, так что голова закружилась.

Откинув плащпалатку, он вышел к связистам. Там пищали зуммеры телефонов, когото распекал помтех. Очки прыгали на его носу, одно стекло было разбито, и глаз в пустой роговой оправе прицелился на Голубцова черным зрачком. Голубцов тяжело задышал, его качнуло, он схватился за стойку и увидел на нарах солдата. Солдат сидел, сняв сапог, и перематывал портянку. При свете коптилки была видна белая ступня с желтоватой пяткой. Солдат громко жевал и смеялся.

– Ты чего? – Голубцов выплюнул папиросу. – Ты чего?

– Да вот, – солдат показал на картинку с голой девкой, подмигнул и снова хохотнул.

Голубцов задыхался:

– Ты... ты...

Солдат всмотрелся, вскочил, сдвинул ноги – босую и в сапоге.

– Товарищ начальник...

– Прячешься? Портянку мотаешь, придурок, – кричал Голубцов. – Молчать! Откуда? Чтоб духу твоего... К автоматчикам! Стрелять! Марш! Бегом!

Он кричал и кричал, уже не слыша своих слов, чувствуя только блаженное забытье.

Изза плащпалатки выглянул радист:

– Товарищ майор, вас двадцать третий.

Голубцов круто повернулся, радист попятился.

Взяв наушники, Голубцов стоя слушал начальника штаба армии.

– Паачему не двигаешься? Ты что, операцию хочешь сорвать? Думаешь, я тебя не раскусил? Где машины? – Голубцов придвинул карту, наугад ткнул в бледнозеленый квадрат. – Правее заходи, правее! – закричал начальник штаба.

Какуюто секунду Голубцов медлил. Так просто было сказать «слушаюсь» и податься вправо, и залезть в болото, откуда не выбраться, и сохранить машины и людей. Но он вспомнил командира первой роты.

– Нет, – сказал он и стал объяснять.

– Я тебе застряну! Имей в виду, милый мой, – ласково сказал начальник штаба, – не обеспечишь – разжалуем, ванькой взводным пойдешь. Гвардейцы, так вас... Я тебе приказываю с ходу прорываться. Понятно? На полном ходу.

Голубцов представил, как по белой шее начальника штаба ходит острый кадык. Представил его пахучую трубку, и желтый прокуренный палец над этой трубкой, и веселые острые усики. Больше всего на свете Голубцову хотелось сказать сейчас все, что он думает про этот бой и про начальника штаба. Но он ничего не сказал и не понимал, почему он не может сказать, и от этого ему стало еще тяжелее.

Он положил наушники и зачесался. Тело его зудело. Он чесался, раздирая кожу.

Вбежал старший адъютант. Сообщил, что подбиты еще две машины.

–Ну и что? – сорвался Голубцов. – Ну и что? В штаны наложил? Мне переправа нужна. Переправа! Машины подбитые потом сосчитаем. Сам сосчитаю. Слыхал? Отправляйся.

–Товарищ майор, нужно хотя бы...

– Молчать! – оборвал Голубцов. – Отправляйся.

Старший адъютант посмотрел на него грустно и сочувственно. Он повернулся, щелкнул каблуками. Послышалось, как хлопнула дверь землянки. Голубцов перечеркнул на карте еще два ромбика. Надо было связаться с командирами рот, он не знал, что им сказать. Наступил тот предел боя, когда слова стали бесполезны, и нечем было ободрить, и нечем было угрожать. Начальство дивизии и армии могло кричать на него, ему кричать было уже не на кого.

Внезапно наступила тишина, короткая пауза, какойто обрыв, и Голубцов услыхал, как ктото за плащпалаткой говорил:

– Дымится нашто, голубчик, погорит...

Когда его позвали к телефонистам, он увидел, что все в землянке изменилось. На нарах лежал старший адъютант и хрипел. Гимнастерка его была задрана, рубаха залита кровью, санитар прикладывал тампон к животу. Вместо четырех телефонистов остался один, он быстро и уныло повторял: «Резеда, Резеда». На полу валялись катушки с проводами, чьито вещевые мешки. Из полураскрытых дверей вползал дым. Голубцов наклонился к старшему адъютанту.

– Молодец, – сказал он. – Ты молодец. А нашито всетаки вышли к переправе.

Адъютант открыл глаза и посмотрел кудато далекодалеко.

Голубцов выпрямился, огляделся. В темном углу он увидел солдата. Солдат сидел на нарах и аккуратно наматывал портянку. Рядом стоял котелок. Зеленая краска облупилась, пятнами светился алюминий.