И Карл Васильевич приписывал себе великие заслуги, хотя он был только связным в этом деле.

Но тревога никогда не оставляла его, даже когда он стал статс-секретарем императора Александра. Румянцев все еще был государственным канцлером, при дворе многие ненавидели выскочку, «графа Священной Римской империи» Нессельроде. В Париже он вел тайные беседы с князем Меттернихом, – в предвидении войны с Наполеоном Россия искала союзников, полагали, что Австрия выступит против Наполеона.

Меттерних разговаривал с Нессельроде снисходительно-ласково, но ничего не обещал. Карл Васильевич возымел глубокое почтение к Меттерниху хотя бы потому, что тот был аристократ, а не сомнительный граф Священной Римской империи. Сознание своего ничтожества перед Меттернихом навсегда овладело им. Не потому ли впоследствии Карла Васильевича называли «австрийским министром русских иностранных дел»?

И теперь снова встал этот проклятый вопрос. Наполеон изгнан из России, русские вступили в Европу. На чьей стороне выступит Австрия? Склонятся ли англичане к миру с Наполеоном из страха перед растущей мощью России?

Только об этом думал сейчас император Александр. Кто мог ответить ему на этот вопрос? Иногда он глядел угрюмым, неподвижным взглядом на своего статс-секретаря. Карл Васильевич покрывался холодным потом и безмолвствовал. Ему казалось, что все то, о чем нашептывали царю, ненависть и презрение родовитых русских сановников, толки о его австрофильстве – все это перевесит его мнимые и действительные заслуги и ему укажут на дверь, так же как он сам указал сегодня на дверь Гейсмару.

Карл Васильевич страшился напрасно. В глазах Александра он был не выше парикмахера – швейцарца Пауля; впрочем, без него трудно было обойтись. Но австрийский вопрос вставал перед царем по-прежнему, и ни Нессельроде не мог решить его, ни сам царь.

Один лишь человек своим тонким, острым, глубоким умом мог бы разрешить сомнения царя и заставить австрийцев выступить на стороне коалиции – Кутузов! Для этого-то он и придвинул войска к австрийской границе. Но набальзамированное тело фельдмаршала в эти часы везли через Митаву, Ригу, Нарву и далее в Петербург.

В записях современников читаем:

«…народ, увидев гроб, тотчас отпряг лошадей и ввез оный на себе в город. Бесчисленное множество людей провожало шествие.

…в глазах наших совершил он великое дело освобождения отечества от нашествия иноплеменных, в глазах наших вознесся на высокую ступень первого полководца Европы – и скрылся от изумленных потомков… Потомству предоставляем достойно восхвалить русского героя».

Барон Курт фон Гейсмар поистине был встревожен откровенным разговором с Нессельроде.

Возвращаться в Вену было бы неблагоразумно и опасно. Барон Гагер, полицей-президент, давно уже косо поглядывал на лифляндца, мелькавшего всюду – и во дворце Разумовского, и во французском посольстве, и на Бальхаузплац у Меттерниха. Гейсмар не стеснялся в средствах, жил широко, снимал особняк близ Бельведерского дворца. Когда произошла таинственная история с нападением на английских курьеров, лифляндца решили попросить к барону Гагеру. Но полицей-президенту доложили, что барон фон Гейсмар два дня назад миновал границу Богемии; были сведения, что он отправился в главную квартиру русской армии.

Гейсмар любил Вену; уклад венской жизни, уютный и развлекательный, был ему по душе. Но вернуться туда можно только в официальном звании русского дипломатического чиновника. Австрия все еще находилась в союзе с наполеоновской Францией, Разумовский оставался в Вене неофициально, как венский старожил и добрый знакомый императора Франца. Золота в заветном сундучке барона оставалось не так много, чтобы содержать дюжину слуг, кареты, лошадей и притом жить, не отказывая себе ни в чем. Нессельроде довольно ясно указал на дверь барону Гейсмару. Война в Европе продолжалась, до мира было еще далеко, надо было изобрести нечто такое, что дало бы возможность жить в безопасности и спокойствии, пока забудутся все бурные события его жизни.

Неудача у Нессельроде не обескуражила Гейсмара, у него была надежда на графа Витгенштейна, главнокомандующего. Граф Петр Христианович был хорошо знаком Гейсмару по Петербургу. Дом Витгенштейна был всегда открыт для петербургских ветреников, для иностранцев, для всех, кто любил повеселиться, попытать счастья в фараон. Витгенштейн, несмотря на пожилые годы, сохранил легкомыслие молодых лет.

Лифляндец видел свет, подолгу жил в Париже, Риме, Вене, знал множество презабавных историй, умел тонко злословить, владел искусством вести застольную беседу, – он нравился Витгенштейну, и они расстались в Петербурге друзьями.

Гейсмар решил напомнить Витгенштейну о себе: не удалось у Нессельроде – можно попытать счастья у графа Петра Христиановича. Он пока еще в славе, после смерти Кутузова его даже называют «оплотом Европы». Если Витгенштейн замолвит за него слово императору, Нессельроде сделает приятную мину при плохой игре, и этим все кончится.

Гейсмар никогда не откладывал своих намерений, и в тот же день обходительный адъютант Витгенштейна, тоже лифляндец, барон Нольде, увидел перед собой дородную и внушительную фигуру своего земляка, барона Курта фон Гейсмара.

Витгенштейн жил в богатом и обширном загородном доме королевского лесничего. Едва только Гейсмар переступил порог дома, где жил главнокомандующий, он понял, что нравы петербургского дома графа Витгенштейна перенеслись и сюда. Двери во всех комнатах, нижнего этажа были открыты настежь, всюду расхаживали с независимым видом и в полной праздности офицеры штаба, в столовой был накрыт стол, а денщики и слуги не успевали менять приборы, убирать и приносить бутылки.

Хорошенькая немочка с пышным букетом цветов терпеливо дожидалась приема у главнокомандующего; два юных лейб-гусара непринужденно болтали с ней. На диване, под прибитыми к стене огромными оленьими рогами и двумя кабаньими мордами, сидел казачий полковник. Он ждал уже долго и злыми глазами озирался по сторонам.

Все это было удивительно даже для барона Гейсмара и походило не на штаб главнокомандующего, а на охотничий дворец, куда в ожидании охоты съехались гости.

Нольде попросил барона немного обождать, но скрылся и не появлялся уже с полчаса. Проголодавшись и соскучившись, Гейсмар протиснулся к столу, занялся поросенком и от скуки стал прислушиваться к беседе двух офицеров, – один был ахтырский гусар, другой – артиллерист.

Они, не стесняясь, бранили порядки в главной квартире. Высокий черноволосый офицер с георгиевским крестом в петлице говорил гусару:

– Я прихожу сюда в третий раз и уже перестал удивляться… Можешь ты мне объяснить, что здесь делают все эти люди? Я летел сюда из Варшавы сломя голову… Мне говорили, что все, что я знаю, нужно и важно, – прошло десять дней, я еще не видел главнокомандующего…

– Ты не единственный. Посмотри на полковника: он прискакал из-под Данцига, от самого Платова, и сидит на этом диване второй день… Что хорошенького в Варшаве? Что нового в театре? Все так же смешит комический актер Жулковский?

Разговор шел по-французски, но вскоре черноволосый офицер перешел на русский язык:

– Помнишь Тарутино? Помнишь Леташевку? Какой был порядок! Каждый знал свое место. Едва появлялся на пороге курьер – и тут же его ведут к самому фельдмаршалу…

– Что вспоминать! – вздохнул гусар. – Оттого и победили. Того уж не будет, что было.

Гейсмар слушал эти речи, подливая себе вина, угощаясь поросенком и стараясь запомнить все, что говорилось вокруг.

– Фигнер, славнейший наш партизан, прибыл сюда, подождал час, не более, вскипел и прямо без доклада вошел к главнокомандующему. И что ты думаешь, – сидел у него два часа, граф не отпускал его, понравились ему рассказы Фигнера. Тот посмешил его, получил, что надобно – снаряжение, две пушчонки, откланялся, и был таков. А то еще и по сей день торчал бы в главной квартире.

– Грустно все это, господа, – сказал молчавший до тех пор казачий полковник, – ведь у нас война – и с самим Наполеоном… Да как винить графа Петра Христиановича? В армии два генерала старше его чином – наш Милорадович и пруссак Блюхер, а нынче прибыл из Торна третий – Барклай. Граф не может им приказывать, должен просить… Вот и рассудите.