– Конфисковать имения польских воинов только за то, что они откликнулись на зов польского войска! Какое тиранство! – восклицал лысый господин со звездой Почетного легиона.
– Князь Юзеф Понятовский! Воин, рыцарь, великий характер! Я разрублю на части того, кто осмелится назвать мне другое имя! – точно проснувшись, оглушительно завопил уланский полковник, схватившись за рукоять сабли.
– Но если молодой великий князь увенчает свое чело польской короной? Если Александр возведет на польский престол одного из своих братьев? Может быть, это будет почетно и выгодно для государства, – слышался чей-то тихий, рассудительный голос.
– Кто посмел сказать такое слово? Кто смеет говорить о низкой выгоде за столом, где сижу я, князь Грациан Друцкой-Соколинский?! – хриплым голосом прорычал огромный, тучный старик с седыми усами.
– Друзья мои, – примирительно провозгласил красивый, статный ксендз, сидевший по правую руку князя, – как бы там ни было, земли, отошедшие к польской короне на Люблинском сейме без малого двести пятьдесят лет назад – Волынь, Киевщина, Подолия, – суть земли короны, а не Руси. И пока в наших жилах хоть капля шляхетской крови – земли по Днепру принадлежат короне. Не будет мира между нами и схизматиками до тех пор, пока москаль не преклонит колено перед вечным статутом Люблинского сейма!
Крики «Да будет так!», гром рукоплесканий на мгновение оглушили Можайского. «Вот оно что… – думал он, – вот чего хочешь ты, святой отец, вы – доминиканцы, иезуиты и алчная шляхта. И виновники тому сами же русские дворяне, отдавшие в шестнадцатом веке Киевскую Русь и крестьянство во власть польской короне и фанатикам-ксендзам. Рим сеет вражду между нами и поляками, ты знаешь, чего хочешь, – хитрый поп, выученик римский…»
– О чем задумались? – услышал он голос Мархоцкого.
Можайский улыбнулся ему и ничего не ответил, как бы оглушенный всеобщим шумом.
Все, что происходило за столом, – яростный спор, угрозы, объятия, страсти, подогреваемые обильными напитками, – очень занимало Можайского. Спорили о заслугах Понятовского, о шляхетских привилегиях, о значении дворянства, точно только дворянство населяло польские земли. Пожилой человек в очках, сидевший в конце стола, молчал, и Можайскому почудилась горькая усмешка; он улыбнулся в ответ, но тут же вспомнил, что ему как иностранцу, не знающему языка страны, надо было не показывать виду, будто он понимает, о чем спорят эти люди. Тем более что на него в упор глядел плотный, рыжеватый человек в голубом фраке. Он уже видел этого человека сегодня… Да, это тот самый, у которого он спросил о хозяйке дома… Можайский тотчас взял бокал и сделал вид, будто ему безразличны застольные споры, что это только любопытство человека, не понимающего чужого языка.
Господин в голубом фраке нахмурил брови и отвернулся…
Впрочем, может быть, все это только показалось Можайскому. Голова немного кружилась, но в мыслях была ясность, – сказалась привычка к походным пирушкам. Он помнил, что предстоит долгий путь и что выехать надо пораньше, хорошо бы на рассвете. Встав из-за стола, он, к удивлению своему, почувствовал слабость в ногах. Никто не обращал на него внимания. Он прошел в галерею, соединяющую дом с флигелем, потом направился в сад, чтобы разыскать своего возницу. Пожалуй, так его отъезд не будет замечен. Еще днем Можайский приметил кленовую аллею, ведущую к конюшням, но едва он сделал несколько шагов, как остановился, пораженный необыкновенным зрелищем.
Под столетним вязом в серебряном сиянии луны плясали гайдуки, горничные, лакеи, конюхи, судомойки, крестьяне и крестьянки, из любопытства пришедшие на праздник. Музыканты с яростью ударяли смычками по струнам, головокружительная мелодия точно подстегивала танцоров, все сливалось в мелькающий, ослепительный хоровод, пара за парой пролетала перед Можайским, и вдруг безумный, стремительный темп мелодии сменялся медленным, величавым, хватающим за сердце напевом…
То была мазурка, народный, полный грации, силы и страсти танец. Его плясали простые люди, недавно еще робко сгибавшие спину перед господами, а сейчас вдруг в этом танце ощутившие хмель вольной, беспечальной жизни.
Вдруг музыка оборвалась, все стихло, остановилось, все обернулись в ту сторону, где стоял человек во фраке, головы склонились в низком поклоне. Можайский достал из кармана золотой, положил на скрипку юноше-музыканту и быстрыми шагами ушел в глубину кленовой аллеи. Внезапно ему послышались голоса и звон шпор.
В тени деревьев он увидел группу людей в белых мундирах. Они держали под уздцы коней, немного в стороне стоял запряженный четверкой экипаж. По светло-синим обшлагам и воротникам Можайский узнал мундиры австрийских жандармов. Их было четверо. Можайский замедлил шаг и стал в тени старых кленов, – в его положении следовало быть осторожным. Он решил повернуть назад и узнать в замке, чем обязана хозяйка появлению неожиданных гостей.
И тут Можайский почти столкнулся лицом к лицу с Мархоцким.
– Это вы? – нисколько не удивляясь, сказал Мархоцкий. – Вас тоже потревожил этот визит? – потом, повернувшись к сопровождавшему его слуге, приказал: – Так разыщи же пана Стефана!
– Что случилось? – спросил Можайский.
– Что случилось? Разве поляк хозяин на своей земле? – Мархоцкий говорил как будто спокойно, но рука его, сжимавшая локоть Можайского, дрожала. – Австрийский комендант прислал своего адъютанта с приказом арестовать библиотекаря графини… арестовать всеми уважаемого человека…
– Ему надо бежать, – вырвалось у Можайского.
– И я так думаю. Пока управляющий графини объяснялся с адъютантом, я послал верного человека предупредить пана Стефана. Но как бежать? Куда? Под своим именем? Его схватят на первой же заставе.
– Погодите! Погодите… – сказал в раздумье Можайский, – видите ли, в моих бумагах указан камердинер, француз… Он заболел в пути, я оставил его на попечении ксендза… Что, если…
Он не договорил, потому что Мархоцкий тотчас понял счастливую мысль, которая пришла в голову Можайскому:
– Я еду на рассвете… Он поедет со мной как мой камердинер.
Мархоцкий побежал в замок. Можайский неторопливым шагом прошел мимо австрийских жандармов. На конюшенном дворе он разыскал своего возницу и приказал ему подать лошадей еще до восхода солнца.
– Слушай, – вдруг сказал он вознице по-польски, – с нами поедет мой камердинер, француз. Он всю дорогу ехал с нами от самой границы. Так?
– Так, пане, – ответил возница. Его как будто нисколько не удивило, что путешественник вдруг заговорил на чистом польском языке.
Можайский неторопливо вернулся в замок. Он думал о том, что Чернышев, пожалуй, будет недоволен, если узнает, что русский офицер, посланный с тайным поручением, ввязался в такую историю. Ну что ж… Ему и самому непонятно было, чем расположил его к себе этот пожилой, молчаливый человек. Может быть, своим прошлым, ссылкой… Было приятно дышать прохладным, живительным воздухом весенней ночи. Можайский присел на каменную скамью. Другие мысли овладели им, он задумался о встрече, которая произошла сегодня, о женщине, которую, как ему казалось, он давно забыл.
Решив не возвращаться к гостям и отправиться спать, Можайский снова прошел через галерею, танцевальный зал, парадные комнаты и не сразу нашел дверь между двумя колоннами. За дверью должна быть лестница… Так и есть. Он поднялся на второй этаж и дальше пошел наугад, попал в охотничий зал, прошел анфиладу полутемных комнат. Вокруг не было ни души; он шел долго и в конце концов, устав от блуждания по огромному старому дому, пожалел, что не взял провожатого. Вдруг ему показалось, что он у цели… Полукруглая комната, налой, скамья, мадонна Леонардо да Винчи… Где-то близко должна быть его комната. Не эта ли узкая резная дверь?
Можайский шагнул вперед, но дверь открылась, и женский голос произнес:
– Анри?
Прямо против Можайского стояла женщина со свечой. Свеча дрогнула в ее руке, женщина отступила и чуть слышно сказала по-русски:
