Она встала и пошла, оставляя чужих детей ползать по чужой Алисе. В Лос-Анджелесе музыканты подрабатывали на улицах Вествуда, где люди гуляли. Говорили — «пойдем прогуляемся» — и, сев в машину, ехали полчаса до Вествуда, потом сорок минут искали паркинг и там ходили. Не умели ходить. Насте в Вествуде все время хотелось быть милиционером-регулировщиком… В Нью-Йорке музыканты играли в Сентрал Парк.

Саксофонист, обмотанный в шарфы, отгонял от своего футляра пьяного. В футляре уже лежали монетки. На музыканте были перчатки с наполовину отрезанными пальцами. «Такие носили жуткие тетки в овощном магазине, куда посылали в детстве за картошкой… и у шикарных дизайнеров сейчас такие в моде», — подумала Настя и вдруг услышала: «Пошел на хуй, мудак!» Она пошла медленней. Саксофонист заиграл мелодию песни, исполняемой когда-то Эдитой Пьехой. В Польше ее, видимо, никто не хотел, а в СССР все балдели — «В этом мире, в этом городе, там, где улицы грустят о лете…» Настя положила в футляр доллар и сказала по-русски «спасибо» Музыкант перестал играть, недоверчиво оглядел ее: «Ты что, русская, что ли?.. Забери доллар. Я со своих не беру. Пусть эти местные пидеры платят. Заманили, так пусть платят», — и сунул Насте в карман деньги — «Пока, мать». — Заиграл дальше:

Гейл сидела одна в комнате и уминала за обе грязно-апельсиновые щеки салат из огромных креветок.

— Все ушли. Шоу отменено. Хорошо, а то я устала.

Настя подумала, что тоже устала, что ей все надоело, и вспомнила, что ничего еще не ела. Гейл принесла ей из демонстрационного зала-комнаты с сервированного стола нетронутую тарелку с салатом. Она достала из мельхиорового ведерка бутылку шампанского и налила Насте. Та недоверчиво поглядела на нее, но Гейл уже сама пила шампанское и закурила. Настя никогда не видела ее курящей.

— При Муз я не курю. Она терпеть не может.

Настя чуть не подавилась. Она-то курила все время! Почему же никто не сказал ей ничего? «Что стоило попросить не курить? Или она такая подлая, что предпочитает доложить агенту — ваша модель, такая-сякая, всю мою коллекцию обкурила! Но она не знает моего агента, подлая карлица. Больше я на нее работать не буду. Пусть эти старые вешалки носят ее мещанские тряпки!» Пока Настя произносила этот внутренний монолог; Гейл так же лениво, почти как Ватсон, разглядывала ее портфолио.

— Представляю, что бы с тобой сделал Скавуло или Скребнесский, если даже никому не известные фотографы так тебя снимают. Тебе надо для косметики сниматься, — Гейл положила портфолио и стала одеваться.

Настя столько раз уже слышала, что ей надо, что это уже даже не звучало комплиментом. «Надо, надо — что же меня не берут?! Общественное мнение не совпадает с мнением тех, кто решает!» Гейл завязала кушаком шубку из разноцветных лисьих кусочков и, сказав: «До завтра», ушла.

Настя подождала немного и, увидев, что никто не приходит, сложила в полиэтиленовый мешочек все креветки с тарелок в демонстрационной комнате. Подумав, она взяла и неоткрытую бутылку шампанского. Все это она положила в свою сумку и ушла. В лифте она спохватилась, что надо было взять и соус к креветкам. Прямо с соусницей.

Она пришла в Бизоны и разделась до колготок. Отопление работало на всю мощь. Она вспомнила, что в Риме в это же время года эмигранты сидели по квартирам и пансионам, кутаясь и ежась. Горячей воды не хватало. По качеству отопления смело можно было бы судить об экономическом положении страны. Настя с любовью вспоминала Италию, пусть даже и бедную.

Она позвонила своим московским друзьям и поехала к ним в гости в Квинс.

Гарри и Люся были друзьями Арчи. Это Гарри когда-то устроил его в Торговую палату, где в «добрые времена», как вспоминали в первой эмиграции, размещалась Биржа. Сам Гарри считался одним из лучших переводчиков, а следовательно, и обеспеченнейшим. Его квартира на шоссе Энтузиастов всегда была полна гостями из Америки, Англии и их подарками. Гарри было 55, его жене Люсе, или, как он называл ее, Мартышке, 32.

Настя подъехала на такси к комплексу из кирпичных зданий, и Люся, смотревшая из окна, крикнула: «Звезда! Шикарно!» Настя была во всем новом, купленном в Блюмингдэйлз. И мэйк-ап она сделала, как советовал гример у Ватсона. И волосы расчесала, избавив от тугих завитушек, на которых настаивала Муз Модерн, превратив прическу в беспорядок, как у Джэни Дикинсон. Поживи она в Нью-Йорке месяц, никто бы и не додумался, что она с «презренного» Западного побережья.

Мартышка вела себя наглее — первое, что заметила Настя. То есть она всегда была очень самоуверенна, надменна. Но только по отношению к окружающим, не к Гарри. Сейчас он даже не называл ее Мартышкой. «Люси, диар Люси», — говорил пополневший Гарри, который в Москве посылал всех на хуй. Гарри просили, умоляли сделать перевод. Он заламывал цены, и ему платили. Очень часто в долларах, которые он копил для выезда. Вернее, для первоначальной жизни в Америке. Гарри стал постаревшим и тихим. Люся — насмешливой.

Привезенная Настей бутылка «Муммз» произвела впечатление. Насте стало неловко, и она призналась, что украла бутыль. Это буквально разбило холод начала, и все стало проще. Как в Москве. «Конечно, не как в Москве», — подумала Настя, оглядывая квартиру. Это была one bedroom[108] с темной мебелью. Не Гарри с Люсей. Лендлорда[109].

— К сожалению, ты застала нас не в самый лучший период. Мы только что почти обанкротились. Пришлось закрыть фирму. А какой офис у нас был в Манхэттене. Gorgeous! — Люся сидела на диване, покрытом их московским пледом из искусственного меха.

И сидела Люся в той же московской позе. Только плед уже не казался шикарным — он облез. И Люся не выглядела светской дамой. Она наверняка готовилась к Настиному приходу, одевалась специально…

Выглядела она убого. И как раз сейчас ей подошло бы имя Мартышка. Это в Москве ей надо было говорить: «Люси, диар Люси», — там она «валялась» на кушетке XVIII века, в шелковых пижамах или шифоновых пеньюарах, потягивая «Чинзано» из хрусталя Баккара, позвякивая браслетами и «хныкая»: «Кошмар. Прикрыться нечем. Гарри, дарлинг, надо попросить жену переводчика австрийского посла, чтобы она привезла мне немного тряпочек на лето. Я не могу ехать в Сочи в тех же, что и прошлым…»

Они втроем повспоминали Рим, и потом, как в Москве, Люся взяла Настю в спальню. В Москве, правда, их «девичьи» разговоры проходили в Люсиной комнате. Там у них была четырехкомнатная квартира.

— Люсь, ты не жалеешь? — Настя решила, что нечего притворяться, потому что она знала, как они жили там.

— Ох, ну что теперь жалеть, Настасья. Обратно ведь не поедешь. Представляешь себе Гарри возвращающимся? Шанхайский вариант номер два.

Гарри родился в Шанхае. Когда там началась заваруха, его родители, как истинные патриоты, вернулись на Родину. А Родина послала их в лагеря. Освободившись, Гарри поселился в Воронеже. Там он и с Люсей познакомился, в университете, где стал преподавать. Знание трех языков помогло быстрому продвижению Гарри по социальной лестнице. И в конце концов он оказался в Москве.

— Я только жалею, что мы так плохо были информированы, Настя. Пойми фразу — мы. Это когда из нашего дома иностранцы не вылезали! Житейский опыт расспросами не приобрести. И это в Москве они все были друзьями, потому что Гарри там был переводчик номер один. А здесь он — эмигрант. Ой, ну ты сама знаешь. Для него это удар ниже пояса. В пятьдесят семь лет…

Настя подумала, что прошло три года с последней их встречи, и Гарри действительно уже пятьдесят семь… но он не изменился! Он оставался все тем же привилегированным Гарри, членом советской элиты. Которому не нужна эта американская свобода для всех, он никогда не был, как все, всегда получал больше, чем все, имел больше возможностей, чем все.