А он сидел, уставившись в экран. В баскетбол. Помимо дирижера, Саша хотел быть спортивным комментатором. Он очень гордился тем, что, если бы его разбудили посередине ночи, он без запинки сказал бы, с каким счетом в 69-м году выиграл «Спартак», кто забил пенальти… Как и дирижером, комментатором он тоже не стал.
— При чем здесь Винница? Как будто в самой Америке сниматься голой для всех приемлемо. Этих журналов до шестидесятых годов вообще не существовало.
— Ну да, Саша, ты еще поприветствуй и то, что только в шестьдесят втором году черные получили право голоса! Что аборты разрешили в семьдесят третьем! Насилия, убийства, жуть кошмарную — это ничего, это можно, а голую сиську по TV нельзя. Что вы, это аморально!
Саша все так же смотрел в экран. Доктор Джэй, Карим Абдул Джабар — Настя уже знала имена этих звезд, которыми Саша восхищался.
Она подумала, что Белов в Советском Союзе был такой, как они, звездой — «и роман у меня был со звездой, а не с его поклонником!»
— В принципе. Саша, это же не ты будешь свой хуй показывать. — Ромка подмигнул Насте, он тоже знал о неудачном обряде обрезания.
— Что не я! Она не на необитаемом острове!
Настя закричала, что не собирается всю жизнь оставаться на Кловердэйл, Саша — что она могла бы подумать о нем, что будут говорить его родственники… Настя — что у нее здесь нет родственников, и это его мама, и в конце концов пусть он остается провинциальным маминым сыном. «И сестриным!» — добавила Настя и открыла дверь. Ромка вышел с ней.
— Не обращай внимания. Он тебя любит. Боится потерять. Хочет жениться на тебе…
— Я еще не разведена! И вообще — это моя карьера, мое будущее. — Последнее Настя сказала не очень уверенно и, попрощавшись с Романом, пошла к себе, в одиночную камеру.
В половине двенадцатого дня Настя проснулась. Быстро выпив сок, она надела костюм Макса Мара, купленный еще в Риме, но до сих пор модный в Лос-Анджелесе, и удрала из дома. От Саши.
Друг ждал ее в домашнем беспорядке. В тапочках с мятыми задниками, в халате поверх старых джинсов и ти-шорт. Настя уже привыкла к такому его одеянию и говорила ему «да ладно, брось», когда он собирался переодеться. «Если ты не сделал этого заранее, зная, что я приду, то теперь — поздно!» Последнее слово она произносила с наигранным пафосом. И Друг, вторя ей, тоже с трагедией в голосе, начинал рвать на себе волосы: «Поздно! О, я несчастный! О, горе мне! Я буду жариться в аду на сковороде!» Это была их игра. Редко кто понимал их.
Он усадил Настю в кресло-качалку — «Садись, лапочка, в кресло своего любимого муженька!» — и сделал ей коктейль.
— Вот попробуй русского негра. «Black russian». — Себе он налил чистой водки и сразу выпил ее.
— Алкаш! Ты меня ждал, чтобы выпить. Одному тебе было стыдно!
Друг налил себе еще рюмочку, обозвав себя «мерзавцем и негодяем», выпил и заходил по комнате.
— Хорошо. Пойдем к американцу. Поменьше, поменьше с эмигрантами. Иначе ты погибнешь в этой среде! — Последнюю фразу он сказал с надрывом. Взвизгнув. Но не играя.
— Ох, американцы каждый раз при такой «гибели» могут радоваться. Это для них вроде победы: русские — рабы и не могут жить в нашем свободном мире!.. Ты знаешь, я была у Тани-художницы… они совершенно серьезно готовятся к возвращению. Она собирает всякие маникюрные приборчики — в Москве будет делать маникюр по-американски, на дому. Валерка будет зубы выдирать. Здесь он не может сдать экзамены, а там его диплом действителен. Какую-то рентгеновскую машину собирается туда повезти.
— Вот, не надо с ними, не надо. Банкроты!
— Ах, может, мне и с тобой не надо? Мы по-русски говорим. Книги обсуждаем — русские. А если и нет, то не Эрику Джонг или Херольда Робинса — Ницше ты мне читаешь! Что стар, что мал… Ой, я тебя старичком обозвала! Не обижайся…
Друг не обижался. Иногда он действительно был похож на старца, прожившего очень много, не желающего от жизни больше ничего. Тихо наблюдающего за ней. Его любимым выражением было пушкинское «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Причем ударение он делал на «покое».
— Вот твой муженек, лапочка, страдает от бездействия. Потому что он не способен думать, созерцать. Одиночество для него — кошмарная вещь. Он не знает, что с ним делать, что с самим собой делать. Ему действовать надо — ехать отовариваться в «Ла Брея Циркус» уже счастье для него. Ты молоденькая, и ты должна действовать!
— К сожалению, я не совсем понимаю, к чему все мои действия. Улыбаться с обложки? Так меня не возьмут! Им нужны «блю-блонд». Это расшифровывается, как блондинка с голубыми глазами.
— У-у-у, это очень неплохо. И редко.
— Вот именно. И Брижит Бордо, и Мэрилин Монро, и Катрин Денев — все они крашеные. То есть прославились они как блондинки, но никогда ими не были. То, что принято считать характером блондинки, у них вовсе не блондинистое!
Настя уговорила Друга не брать с собой приготовленную в морозилке водку: «Он же продавец вин. Мы себя привезем!»
Рокледж роад вилась вверх. Паркинга нигде не было. Настя считала в уме до десяти, чтобы не делать Другу замечаний и не кричать, что он не так разворачивается. Проезжая во второй раз мимо нужного им номера, Настя помахала рукой вышедшему из дома Дику: «Хэллоу, Ричард!»
— Хай! Подождите, вы не найдете паркинга. Заезжайте в мой гараж.
Настя обрадовалась — разворачиваться больше было не надо Друг въехал в небольшой driveway[91], мощенный кирпичом. Дик поднимал ворота гаража. Он был в голубом джемпере поверх белой рубахи, из-под ворота которой виднелся голубой шарфик. «Ух ты, офранцузенный америкашка!» — шепнул усами Друг и въехал в темный гараж. Настя предупредила Дика, что подруга будет с усами, и теперь она только представила его как самого-самого хорошего друга еще с Москвы.
— Вы знаете, Голливуд Боул вмещает в себя двадцать пять тысяч, так что паркинга поблизости никогда нет, особенно по воскресеньям… Идемте внутрь. — Дик взял Настю под локоть.
Двери в дом были открыты, и из глубины доносилась музыка. «Русская, — прислушалась Настя. — Господи, балалаечный оркестр!» — и она щипнула Друга за бок. Тот ойкнул, и Настя тут же отвлекла внимание Дика:
— Насколько мне известно, в Голливуд Боул каждое воскресенье концерты классической музыки. Неужели в Лос-Анджелесе найдется двадцать пять тысяч любителей ее?
Дик засмеялся на Настин сарказм и пропустил ее с Другом вперед, закрывая за собой дверь.
Насте сразу понравилось, что, войдя, они не оказались в комнате, а была прихожая. Даже старинная вешалка и зеркало, в которое она и посмотрелась, пожалев, что надела брючный костюм. Она почувствовала приятный запах индийских палочек — сандалвуд. Сквозь него пробивался запах еды, чего-то знакомого.
Серый диван разделял комнату пополам и был повернут к окнам так, что, сидя на нем, открывалась небольшая панорама — холм, заросший кустами с маленькими ягодками, несколько, видимо, очень старых деревьев. Хотя Голливуд фривей был совсем рядом, внизу, его не было слышно.
— Настька, негодяйка, не смей меня больше щипать. Очень симпатичный мужик, — скороговоркой прошептал Друг, когда Дик, извинившись, скрылся за раскрывающимися, как распашонка младенца, дверьми.
Настя согласилась — Ричард был лучше, чем вчера, в костюме-тройке. Он вошел, открыв двери плечом, и она подумала, что у него, должно быть, неплохая фигура. Спина шла треугольником к талии. Была талия. Дик поставил на стеклянный стол поднос — в мельхиоровом ведерке индевела водка. Настя искоса поглядела на Друга — тот погладил усы и уселся на диван. Ричард всем ловко налил и сказал: «На здоровие!» Насте он все больше нравился. Она положила ногу на ногу и еще раз пожалела, что не надела юбку.
Хлопнув в ладоши, будто вспомнив о чем-то, Ричард слетал за двери-распашонку и принес на тарелочке… дольки соленого огурца!
