С одним из них я был знаком. Напряженно выпрямив спину, боком к камину восседал Каретой Вииг — мне был хорошо виден его классический профиль. Рядом с ним расположилась молодая женщина. В отблесках горящего камина любая показалась бы красавицей, и даже крупные очки и застывшая улыбка на нарисованных губах не слишком ее портили. Еще две женщины уединились в уголке и тихонько беседовали о чем-то своем, не обращая на остальных никакого внимания. Одной из них, седовласой, было, видимо, под семьдесят. Другая — загорелая, с умело подкрашенными волосами, была значительно моложе.

Один из пожилых джентльменов был полным и рыхлым человеком с красноватым лицом и редкими, зачесанными назад волосами. В другом я узнал Хагбарта Хелле.

Профиль Хагбарта Холле четко вырисовывался на фоне белой стены. Но если бы не та расплывчатая фотография, которую мне когда-то показал Уве Хаугланд, я бы его не узнал.

В этой худом, жилистом лице, в сверкающих глазах, в напряженной складке у губ и подбородка проглядывал злой и беспощадный хищник. Такие всегда настороже и первыми чувствуют приближающуюся опасность или возможную выгоду. Несмотря на свежий вид и загар, его возраст выдавали морщины. Он выглядел значительно старше, чем я предполагал. И наверное, только в этот момент я впервые осознал, что Хагбарт Хелле уже не молод. Ведь ему семьдесят три. Честолюбие и успех, безусловно, закалили его и помогали держаться в форме, но ушедшие годы ни за какие деньги не вернешь. Время ко всем безжалостно — и к богатым, и к бедным.

И тут я заметил еще одно живое, существо. Лежащий у камина черный доберман-пинчер; громадных размеров поднял голову и прислушался. Неужели услышал, как бьется мое сердце? Или чужой запах почуял?

И все же не эта жуткая собачья пасть удерживала меня на месте.

Хагбарта Хелле и меня разделяли лишь оконное стекло и раздвижная дверь. Но я вдруг понял, что моя попытка обречена. Стеклянная перегородка была скорее символом такой непреодолимой стены, как если бы она была из бетона.

Сидевшие здесь люди, в костюмах от лучших портных, привыкли к дорогим напиткам и бархатной обивке диванов из красного дерева. Они обедают при свечах в серебряных подсвечниках. Это им принадлежат океанские лайнеры, бороздящие моря от тропиков до Аляски. Это они владельцы крупных счетов в швейцарских банках, собственных вилл на Сейшельских островах и плантаций орхидей на побережье Карибского моря. Против этих людей я бессилен.

Люди второго сорта, такие, как Юхан Верзила, Головешка, Громила Ульсен, чего греха таить, могут стянуть бутылку-другую пива. Но когда их схватят за руку, то непременно посадят за решетку. А вот Хагбарт Хелле и ему подобные могут позволить себе уничтожить целые предприятия или совершить такую финансовую операцию, которую обычные люди назвали бы спекуляцией, если бы добрались до ее сути. Значительную долю своих доходов они вкладывают под чужими именами в вымышленные акционерные общества, разбросанные по всему миру. Отпущенные им всевышним годы они проводят в уютном уголке, у горящего камина, вдали от мирской суеты. Они располагают всей полнотой власти, которую только способны дать деньги, и для того, чтобы я действительно мог потревожить их, нужна самая малость — иное общественное устройство, иная общественная система.

У меня был один шанс — конкретные и неоспоримые доказательства. Но, увы, я этим но располагал. Была только версия, к тому же еще очень расплывчатая.

Я с тоской поглядывал на Хагбарта Хелле, а в голове у меня вертелось множество вопросов, которые я мог бы ему задать. И даже по его непосредственной реакции я понял бы многое. Я бросил бы ему в лицо обвинение, если бы успел, пока эта псина не перегрызла мне горло. Но в глубине души я понимал, что и этот мой поступок был бы бессмысленным. Уверенно маневрируя, Хагбарту Хелле не раз удавалось выплыть из мутной воды на океанские просторы. Он крепко держал в руках бразды правления различных организаций, деятельность которых затрагивала экономику не одной страны, и умело обходил конкурентов… Такого непросто вывести на чистую воду. Он прочно сидит в своем удобном кресле, попивая изысканные напитки, изображая подобие улыбки. Он достиг вершины. И теперь он в безопасности.

Врат на него не похож. Ингвар Хеллебюст был предпринимателем средней руки, он так и не вышел на мировой уровень и, кажется, но стремился к этому. С его данными он мог бы служить налоговым агентом, но случайно оказался владельцем трикотажной фабрики — небольшой, по, судя по его особняку, достаточно прибыльной. Разница между братьями была такая же, как между провинцией и метрополией, между молодежным клубом и мафией.

А может быть, все-таки я испугался псины? Вытягивая мощную черную шею, она поглядывала по сторонам. Я видел ее сильные челюсти и острые зубы. По своей природе эта собака была охотником и убийцей. И этим осенним вечером мне бы не хотелось устраивать с ней соревнование но бегу.

Я постарался удалиться так же незаметно, как и вошел.

Я бросил прощальный взгляд на Хагбарта Хелле, затем тихо двинулся в обратном направлении, к уже известному мне лазу.

Ночь была, как темный мешок, в котором я оказался. Как жить дальше, я не имел понятия.

В ту ночь я не пошел домой.

По Фьесангервеен я ехал в сторону центра. Определить теперь, где находилась когда-то фабрика «Павлин», было уже невозможно. Шрамы зарубцевались. Выросли новые дома.

Оставив машину на Башенной площади, я направился в контору пешком. На минутку задержался у кафе, которое так любил Ялмар Нюмарк, и прошел мимо.

Не зажигая в конторе света, я на ощупь пробрался к столу, выдвинул нижний ящик, где у меня хранилась непочатая бутылка, и налил себе стаканчик.

Я выпил немного — не больше обычного кухонного стакана, и пил долго. По вкусу напиток можно было, пожалуй, сравнить с лунным светом. Я смаковал его и наслаждался. Я пил за несбывшиеся надежды, за все утраченные иллюзии. Я пил за то, что никогда не вернется, за людей, которые когда-то были рядом, а потом навеки исчезли во мраке. Я пил за только что возведенные надгробья, и за старые пожарища, и за свое постыдное отступление. Ваше здоровье, отважные герои. Я пью за вас!

Уже ночью я вышел из конторы и укрылся в спящем городе. Полночь уже миновала, улицами владели тени, смутные тени, да еще быстрые, украдкой брошенные взгляды. Спешить мне было некуда, и я все подмечал.

Вдоль высоких бетонных фасадов Страндгатен я вышел к парку. И еще раз прошел мимо того места, где было совершено убийство в январе семьдесят первого года. Но я не задержался там. Со стороны мыса навстречу мне двигался человек в коричневом пальто, с седой бородкой и эрдельтерьером на поводке. И больше ни души.

Чернело пустынное море. Ни лодочки, ни кораблика.

Гулять по городу в это время суток — все равно, что смотреть фильмы, снятые в разные периоды вашей жизни. От Северного мыса моего детства по Нестегате и по белой искривленной спине моста через Пуддефиорд в сторону Гюльденприс, где на заре моей юности я знал девушку, глаза которой были полны поэзии, а сердце такое было отзывчивое, что она плохо кончила — повесилась в туалете психиатрической клиники.

Пройдя Верхнюю улицу, я оказался в Сандвикен. Перед подвалом Громилы Ульсена немного постоял, но внутри было темно, тихо, и ни один дружеский глас не призвал меня. Я дошел до Флюгехавнен и здесь остановился. Вселенная опрокинулась вверх дном. В воде сверкали упавшие с неба звезды, над городом простиралось море из черного бархата. Каменная набережная отделяла небо от моря серовато-белым барьером, а я стоял на валуне, показавшемся над водой во время отлива.

Я глубоко вдохнул холодный воздух, пахнущий водорослями и отработанными маслами. Пока я бродил, прошло несколько часов, вокруг погасли фонари, все стихло.

Возвращаясь по Шегатен, я мог бы спокойно ехать по встречной полосе, но, окажись я здесь утром, мне бы не вырваться из автомобильного потока. Неприятное ощущение — как будто я вернулся в город, где не осталось ни одной живой души. На атомную войну не похоже, а на чуму вполне. Единственным живым был я. Город принадлежал мне, мне одному.