Видимо, потому, что недавно Мэрилин во второй раз потеряла ребенка, она охотно вступала в дружеские контакты с детьми коллег — актриса с радостью приветствовала детей в съемочном павильоне, куда всем остальным вход был строго-настрого воспрещен. Как-то Фрэнки Воун представлял ей своего семилетнего сына Дэвида, и Мэрилин, здороваясь с ним, сказала: «Дай щечку!» Мальчик застеснялся и сделал шаг назад, а Мэрилин, приняв удрученный вид, повторила просьбу; но мальчуган все равно не хотел ее выполнить. «И вдруг, — вспоминал Воун, — она начала плакать, прямо-таки рыдать у меня на плече».
Случались, однако, и приятные минуты — к примеру, с детьми Ванессы Райс. Мэрилин во время съемок одной из сцен пригласила их в павильон, а потом захватила с собой в отель перекусить и поплавать в бассейне. Кьюкор вспоминал, что на съемочной площадке были как-то с визитом и две девочки, сестра которых погибла недавно в автомобильной аварии. Узнав о трагедии, Мэрилин попросила познакомить ее с этими детьми; она настаивала, чтобы ее сфотографировали вместе с малышками, сказала им, какие они хорошенькие, и стала их подругой.
Мэрилин проявляла добросердечие не только по отношению к детям. Мэгги Бэнкс, помощница хореографа, вспоминала, что однажды серьезно расхворалась жена студийного электрика: «Я увидела, как Мэрилин дала этому мужчине несколько туго свернутых банкнот; тот расплакался, а Мэрилин попросту обняла его и отошла». Точно так же Эвелин Мориарти никогда не забыла, как Мэрилин анонимно дала тысячу долларов для покрытия расходов на похороны жены одного из работников студии. Такую щедрость она проявляла спонтанно, думая в ту минуту лишь только о конкретном человеке, нуждающемся в помощи.
Поздней весной эмоциональные и профессиональные осложнения в связи со съемками картины «Займемся любовью» сделались непреодолимыми. Иву Монтану стало понятно, что он согласился играть бессмысленную и лишенную всякой привлекательности роль, которой по замыслу надлежало быть всего лишь фоном для бенефиса Мэрилин. Ради своего дебюта в американском кино он смирился с этим разочарованием, однако при исполнении подобной «нулевой» роли у него были с английским языком еще большие трудности, чем обычно, и Кьюкору пришлось заново озвучивать все диалоги. На съемках Монтан каждый день делился с Монро, что боится плохо сыграть и неверно подать свою реплику, опасается выглядеть таким же дураком, как и его герой, — и благодаря этому между ними немедленно протянулась нить взаимопонимания. Пожалуй, впервые в ее карьере актер, играющий рядом с ней главную роль, испытывал такое же смятение, как она. По словам Ива, Мэрилин была права: Артур не понимал ее боязни перед игрой, только актер мог понять это. Они беседовали между собой о том, что им страшно, что коллеги могут их высмеять и выбросить из кино, хоть им обоим пришлось тяжело потрудиться, дабы дойти до нескольких своих хороших ролей, наконец, что партнер каждого из них по браку — это тоже человек искусства, но пользующийся большим уважением, нежели они сами. Их связали узы дружбы, а не внезапный порыв страсти. Даже Симона Синьоре, которая вскоре начала брызгать во все стороны ядом, смогла сориентироваться, что в жизни Мэрилин была (даже тогда) «большая масса народу, прилагавшего всяческие усилия с целью объяснить ей, что никакая она не актриса... Эти люди считали, что молодая второразрядная актриска Мэрилин была во всех смыслах хороша, но ненавидели ее за то, что Монро стала настоящей звездой».
Невзирая на это, ответственность за успех картины, как обычно, ложилась на плечи Мэрилин. По словам Джека Коула, Мэрилин великолепно отдавала себе отчет и в этом, и в собственных ограниченных к тому возможностях. Неуверенная, боящаяся подвести себя и мужа, она снова опаздывала, а часто вообще не приходила, особенно на запланированные музыкальные сцены, съемки которых отняли половину времени, отведенного для производства ленты; Коулу, по его собственному признанию, приходилось каждый день импровизировать эти сцены — причем отнюдь не облегчала ему данную задачу Мэрилин, которая часто пребывала под воздействием снотворного. Однако она «никогда не жаловалась», — добавил к этому балетмейстер, разделяя мнение Джерри Уолда, что звезда не была ни зловредной, ни капризной. Просто она считала свою работу чрезвычайно важной для себя и других и не хотела делать то, что ей казалось неподходящим. «Могу ли я чем-нибудь помочь тебе? — часто шептала она Фрэнку Редклиффу, одному из танцовщиков, в задачу которого входило поднимать и носить ее в музыкальных номерах картины. — Я что-либо делаю не так?»
Процесс съемок этого злосчастного фильма только углублял в Мэрилин чувство неуверенности, потому что ни небрежная манера режиссуры Кьюкора, ни покровительственная поза Миллера не ободряли ее и не придавали твердости. Не помогала и нервная атмосфера на съемочной площадке, где абсолютно все знали, что ленту «Займемся любовью» почти наверняка ждет провал. Вся эта ситуация вызывала у Мэрилин ощущение собственной непригодности, еще более усугублявшееся своего рода внутренней убежденностью в том, что психотерапия вовсе не помогла ей, что все долгое лечение оказалось совершенно бесплодным. «Чего я боюсь? — нацарапала она однажды на обрывке бумаги в ожидании выхода на съемочную площадку. — Неужели сама считаю, что не умею играть? Ведь знаю, что умею, только боюсь. Боюсь, хоть не должна и мне нельзя»[403]. В марте Мэрилин обрадовало — хотя и не прибавило ей уверенности в себе, — что Сообщество иностранной прессы за роль в картине «Некоторые любят погорячее» удостоило ее премии «Золотой глобус» 1959 года для лучшей актрисы комедии или мюзикла.
В тот год Мэрилин нашла время и на углубление своих политических знаний. Прочитав целую стопку бумаг, присланных ей из Коннектикута, она приняла на себя почетную обязанность резервного делегата от пятого избирательного округа. 29 марта Мэрилин отправила письмо Лестеру Мэрклу, члену редколлегии «Нью-Йорк таймс», с которым она познакомилась в 1959 году. Содержание письма показывает, с какой серьезностью она подходила к общественно-политической проблематике в этот предвыборный период. «А как обстоят дела с [Нельсоном] Рокфеллером?[404]— спрашивала она. — Ведь он более либерален, чем большинство демократов. Может, он активизируется. И все-таки пока [Хьюберт] Хэмфри[405]выглядит, пожалуй, единственным кандидатом. Но кто знает, о нем нелегко разузнать что-либо достоверное... Разумеется, у Стивенсона[406]могло бы получиться, если бы он умел выступать перед простыми людьми, а не только перед профессорами... А вот такого, как Никсон[407], никогда не бывало: ведь у остальных, по крайней мере, имелась душа! Идеальным президентом был бы судья Уильям О. Дуглас...[408]а вице-президентом, может быть, Кеннеди? Но им не выиграть, потому что Дуглас разведен. Про Кеннеди я ничего не знаю. Возможно, эти кандидатуры и не самые удачные. Но приятно было бы увидеть Стивенсона в роли государственного секретаря.
А сейчас, Лестер, пару слов о Кастро. С детских лет мне прививали веру в демократию, а когда кубинцы в конце концов свергли в кровавой борьбе Батисту, Соединенные Штаты не поддержали их, не оказали им помощи или поддержки — хотя бы в развитии демократии. «Нью-Йорк таймс» обязана объективно и незаинтересованно информировать своих читателей обо всем, что делается на свете. Не знаю — я всегда рассчитывала на «Таймс», и не только потому, что ты там работаешь.
Надеюсь, что у миссис Мэркл всё обстоит хорошо. Это верно, что я довольно часто бываю в твоем доме, главным образом для того, чтобы встречаться с моим чудесным доктором [Крис], как тебе уже успели донести твои шпионы. Однако я бы не хотела, чтобы ты меня увидел раньше, чем я начну носить манто из сомалийского леопарда. Мне хочется, чтобы ты считал меня хищным зверем.
