Словно всего перечисленного было мало, началась еще и борьба за почести: Милтон Х. Грин, подписывая договор с Оливье, потребовал для себя статус исполнительного продюсера-директора фильма, но к концу сентября Оливье посчитал это неподходящим и обратился по указанному вопросу непосредственно к Джеку Уорнеру. В титрах первых копий картины фамилия Милтона как исполнительного продюсера указывалась, но потом ее несправедливо и каким-то таинственным образом убрали.
Ни одну из многочисленных проблем не разрешил приезд жены Оливье, знаменитой Вивьен Ли, которая в свое время исполняла в театре роль американской актрисы Элси Мэрины, предназначенную теперь в кино для Мэрилин. С нетипичным для себя отсутствием рассудительности и благоразумия (но, видимо, при явной или косвенной поддержке Оливье) Вивьен приехала в Пайнвуд, чтобы несколько дней наблюдать за съемками, не скрывая при этом своей низкой оценки актерских возможностей Мэрилин.
Смело можно сказать, что Мэрилин не к кому было обратиться. Она ощущала, что муж предал ее, режиссер относится снисходительно, а Милтон, вынужденный сотрудничать с Оливье и его командой, тоже недостаточно поддерживает ее. Ко всем этим людям она питала уважение и одновременно полагала, что ни один из них не отвечал ей в этом смысле взаимностью. Вращаясь в кругу лиц, требовавших от нее полного повиновения, Мэрилин по существу утратила способность принимать простейшие решения и постоянно копалась в себе. В результате она вновь очутилась в той же самой ситуации, которая была ей знакома по детству и ранней юности, когда все ее человеческие связи оказывались непрочными.
Делание кинематографической карьеры никогда, пожалуй, не было в состоянии удовлетворить основополагающие эмоциональные потребности Мэрилин — по той простой причине, что она как актриса в процессе работы постоянно обретала другую идентичность, другую личину и имя, часто меняла прическу и внешность; при этом каждая из картин требовала от нее воплощения в образ новой героини. Ее врожденная подозрительность по поводу лояльности окружающих вынуждала ее часто менять агентов, преподавателей и консультантов — не говоря уже о мужьях. В жизни Мэрилин не было ничего солидного и прочного, она нигде не пускала корней, и сейчас у нее тоже не было никого, кому она могла бы полностью доверять.
Чувство зависимости от других людей — состояние, от которого никто не хотел ее избавить, — по странному стечению обстоятельств стало в глазах публики одним из самых сильных ее козырей. Она молила, чтобы ее обняли; ни один человек не мог остаться безразличным перед лицом женщины, которая столь откровенно нуждалась в чувстве и была, если судить по видимым проявлениям, неприкосновенной. Один журналист, которому удалось проникнуть в Парксайд-хауз и провести там интервью с Мэрилин, вспоминал целый парад льстецов, которые крутились туда-сюда и бросали какие-то ничтожные замечания с единственной целью — проинформировать ее о своем присутствии. Когда этот человек уходил, Мэрилин слегка прикоснулась к его плечу и сказала с неописуемой усталостью: «Слишком много народу, слишком много народу».
В июне и июле жизнь Мэрилин была постоянно опутана сетью интриг. Тогда же приключились и все мыслимые несчастья. Для начала приехал Ли (само собой разумеется, за счет ММП), обменялся мнениями с Оливье — и его вышвырнули. Паула, виза которой ограничивала ее возможности работать в Англии, осенью вернулась в Нью-Йорк — вместе с Хеддой Ростен, пившей настолько много, что она уже ничем и никому не могла помочь. После их отъезда Мэрилин чувствовала себя совсем угнетенной и одинокой, так что Милтон вскоре вызвал в Лондон доктора Хохенберг; результатом этого явились большие расходы и мизерный эффект, поскольку всезнающая медичка заявила, что Милтон «совершил ошибку, учредив ММП вместе с Мэрилин, и ей неизвестно, насколько долго оба партнера смогут работать друг с другом в столь напряженной атмосфере». Конечно же, Мэрилин восприняла это как полное отрицание психотерапевтом ее профессиональной жизни.
Однако у Хохенберг было для Мэрилин конкретное предложение — она немедленно отправила ее к своей старой приятельнице Анне Фрейд, психоаналитику, у которой в Лондоне имелась процветающая практика. Таким вот образом Мэрилин провела несколько психотерапевтических сеансов с дочерью Зигмунда Фрейда.
Дела катились быстро и совершенно непредвиденным образом. Артур решил навестить актерскую чету: Ива Монтана и его жену Симону Синьоре — в Париже, где собирался обсудить планы перенесения на киноэкран своей пьесы «Салемские колдуньи», а потом поехал в Нью-Йорк повидаться с детьми. Тем временем Мэрилин была убеждена, что Милтон за счет ММП скупает английский антиквариат и пересылает его морем в свой коннектикутский дом. Похоже, буквально все тратили деньги актрисы — и прежде всего Ли Страсберг, который ежедневно звонил Мэрилин за ее счет, напоминая, что единственный шанс благополучного завершения съемок фильма — это возобновление сотрудничества с Паулой. Заставив Оливье повлиять на британские власти, Мэрилин добилась своего, и ее педагог вернулась в Лондон с действительной визой.
И все это время продолжались съемки дорогостоящего и технически сложного цветного фильма — наименее ожидавшейся публикой от актрисы салонной комедии, в которой Мэрилин благодаря своему необычайному очарованию дала в одной или двух сценах наилучшее актерское представление в своей жизни. Как вытекает из записей, касающихся процесса производства картины, Мэрилин регулярно просматривала сырой материал, отснятый за предыдущий рабочий день, и оба ее напарника, Оливье и Милтон, вынуждены были признать, что «некоторые кадры чрезвычайно ей понравились, и она открыто выразила Ларри свою признательность».
Когда в конце августа Мэрилин снимала несколько самых лучших своих сцен, оказалось, что она ждет ребенка. Позднее этот факт всегда подвергался сомнению, в том числе даже теми лицами, которые хорошо владели ситуацией, скажем Эми и Алланом, однако из телефонных переговоров, регистрировавшихся ежедневно Ирвингом Стайном в журнале фирмы, вытекает, что до 31 августа интересное положение Мэрилин подтвердили два лондонских врача. «Милтон сказал мне [по телефону], что она беременна, но боится потерять ребенка», — записал Ирвинг. Он понимал беспокойство Милтона, поскольку перед его отъездом в Лондон сам Ирвинг также заметил, что «Хедда и Мэрилин пьют до потери пульса. Хедда плохо влияет на Мэрилин, поощряет ее неразумное поведение и разные ее утверждения, которые не соответствуют истине... а также говорит, что оба они — и Мэрилин, и Артур — не готовы воспитывать детей... Мэрилин плачет и повторяет, что мечтает только об одном: закончить фильм». В начале сентября у нее случился выкидыш.
Это событие держали в тайне даже от Оливье. Ему позволили верить, что уныние и неприступность Мэрилин объясняются попросту отсутствием Артура, положительная оценка которого, мол, была ей по-прежнему необходима. Полное неведение относительно происшедшего, несомненно, явилось причиной того, что он разозлился на Мэрилин, которую считал «дурно воспитанной и примитивной девицей... Никогда я так не был доволен окончанием работы над лентой...» У актрисы были сходные ощущения, однако в публичных высказываниях она неизменно демонстрировала по отношению к своему партнеру великодушие и уважение: «Работа с Оливье была чудесным испытанием. Я многому научилась».
И наоборот, по меньшей мере две знаменитые женщины заявили, что кое-чему научились от Мэрилин. Эдит Ситуэлл, королева эксцентричных дам, исполнила свое не очень давнее обещание и в октябре пригласила Мэрилин к себе домой. С перстнем или кольцом на каждом пальце, облаченная в платье средневекового фасона, в норковой накидке старинного вида и с прической времен Плантагенетов[363], леди Ситуэлл сидела, преисполненная достоинства, и наливала в тяжелые кубки джин с грейпфрутовым соком для себя и своей гостьи. В другой день они просидели после обеда несколько часов, неспешно дискутируя о поэзии Джералда Манли Хопкинса[364]и Дайлана Томаса[365], стихи которых Мэрилин читала во время бессонных осенних ночей. Мэрилин продекламировала леди Эдит строфу из «Сонетов ужаса» Хопкинса: «Я проснулся и почувствовал касанье темноты, а не утренней зари»[366], после чего сказала, что прекрасно понимает настроение отчаяния, в которое погрузился поэт. «Она потрясающа!» — сообщила вскоре свой вывод поэтесса.
