Все это было также результатом ее совместного проживания со Страсбергами в Беверли-Глен, поскольку если говорить о Мэрилин, то существовала лишь весьма нечеткая грань между заботливой семьей расширенного типа и сопровождавшего актрису всю жизнь ощущения, что она — puella aeterna^[340]. Мэрилин могла находиться на пике своих творческих возможностей, но Ли никоим образом не был заинтересован в том, чтобы утверждать ее в такой убежденности.

Как и можно было предполагать, это стало источником проблем. Мэрилин работала с Паулой на натуре, а потом снова в студии допоздна, но после этого была так страшно переутомлена, что не могла заснуть. Милтон постоянно снабжал ее барбитуратами, в которых актриса — по ее собственному мнению — нуждалась, и привозил их в произвольных количествах от разных врачей из Лос-Анджелеса и Нью-Йорка. Последствия таких действий не были неожиданностью: по утрам Мэрилин часто выглядела столь же бледной, как ее героиня Шери, и актрису невозможно было добудиться, так что она все реже являлась на съемочную площадку вовремя. Логан, как и все ее режиссеры, был предупрежден об этом и почти на каждую первую половину дня предусмотрительно готовил для съемок альтернативные сцены, где Мэрилин не была занята.

Многое из перечисленного выше принадлежало стратегии действий, свойственной прежней Мэрилин. Однако с того момента, как актриса стала зрелой и предприимчивой женщиной, она время от времени принимала властную позу — это ей требовалось делать в качестве президента кинокомпании. То была всего лишь маска, новый способ скрыть старые страхи, но члены съемочной группы нередко чувствовали себя задетыми подобным поведением Мэрилин и испытывали смущение. Вдобавок к этому снотворные препараты, от которых она стала зависеть, не способствовали улучшению (а тем более стабилизации) ее настроения.

Съемочный коллектив, испытывавший такого рода перегрузки и напряжения, прибыл 15 марта в Финикс, где проводимое каждый год родео создавало естественный фон и декорации для нескольких важных сцен, которые проходят в подобном окружении, и где Мэрилин встречает главного героя — эту роль играл молодой театральный актер Дон Мёррей^[341], и ему предстояло впервые сняться в кино. Мэрилин не проявила по отношению к неопытному коллеге доброжелательности — возможно, потому, что была старше него (правда, всего на три года) и страшно боялась, что на экране это будет хорошо видно, а еще (как написал Милтон Ирвингу) «из желания показать всем, кто тут первая скрипка». На протяжении всего периода съемок Мэрилин высказывала свои замечания Джошуа Логану, Джорджу Аксельроду и Пауле Страсберг, опасаясь, что рядом с Мёрреем будет выглядеть глупо, а рядом с молодой светловолосой актрисой, играющей роль второго плана, — непривлекательно. «Она говорила и делала разные вещи не задумываясь, как ребенок, — вспоминал Мёррей, — ведь для нее значение имела только собственная точка зрения. Когда ей показалось что я порчу для нее сцену, то она во время репетиции, не прерывая игры, взяла какую-то деталь своего костюма и хлестнула меня ею по лицу. Один из нашитых там цехинов^[342]поцарапал мне глаз, и тогда Мэрилин убежала. Но свинства с умыслом она не делала».

Однако этот фильм оказался полем для демонстрации реальных творческих возможностей Мэрилин, актерская личность которой развилась как бы заново. Когда художница по костюмам показала ей одеяние хористки, которое было слишком нарядным и явно делалось в расчете на нужды техниколора, синемаскопа^[343], а также на случай получения «Оскара», Мэрилин стала настаивать на чем-то оборванном, поношенном и производящем с первого же взгляда впечатление дряни, но дряни вызывающей. Она перевернула вверх дном весь склад с костюмами, нашла потертое и изъеденное молью убранство, потом проковыряла дыры в сетчатых чулках и фактически сама смоделировала великолепно потрепанный костюм, который вызвал непритворное восхищение Логана.

С самого начала реализации фильма Милтон решил никого не подпускать к Мэрилин, что порождало огромные проблемы для журналистов и фоторепортеров. «Казалось, Милтон хочет располагать над ней полнейшим контролем, — вспоминал фотограф Уильям Вудфилд, — и нам приходилось выдумывать самые странные способы, чтобы только щелкнуть ее: пользоваться длиннофокусными объективами через отельные окна, заглядывать из-под скамеек объективами с фокусным расстоянием двести миллиметров и откалывать тому подобные штучки».

По словам журналиста Эзры Гудмена^[344], которому вечно препятствовали и не давали добраться до Мэрилин, «ее окружали несколько весьма интригующих советчиков во главе с Милтоном Грином, которые лезли в ее дела и делали всё что могли, только бы не дать работать репортерам. Никто не мог попасть к Мэрилин, если прежде не договорился с Милтоном».

18 марта Мэрилин и Милтон громко и довольно яростно спорили о том, должна ли компания ММП платить Ли Страсбергу за пребывание на съемочной площадке. Сразу же после окончания бурной дискуссии актрису вызвали для съемки одной из сцен, разыгрывающейся во время родео, и вдруг она упала с расположенной на высоте почти двух метров платформы. Ошеломленная и впавшая на несколько мгновений в такой сильный шок, что не могла кричать от боли, она лежала неподалеку от Милтона, который, как обычно, без конца фотографировал каждую снимаемую сцену. «Он и дальше щелкал затвором, даже не пытаясь ей помочь», — вспоминал Джордж Аксельрод. «Прежде всего я фотограф, а только потом продюсер», — ответил Милтон Джорджу, обвинявшему Грина, что тот не бросился на помощь Мэрилин. Пожалуй, та же самая общая напряженность, сопровождавшая съемки данной картины, стала и причиной резкой дискуссии на тему приближающихся президентских выборов, из которой Мэрилин и Милтон не вылезали на протяжении всего марта и апреля; за ее очередными этапами ассистент исполнительного продюсера Дэвид Майзлес и Ирвинг Стайн следили со все большим нетерпением и раздражением.

Из раскаленного жара близлежащей пустыни, который преобладал в Финиксе, вся группа перебралась в горы Айдахо, где в снежных сугробах и при минусовой температуре удалось на протяжении пяти дней начиная с 26 марта закончить съемки материала для нескольких сцен, разыгрывающихся в Солнечной долине. После возвращения в Лос-Анджелес и главная героиня, и несколько актеров, исполнявших второстепенные роли (Артур О'Коннел, Бэтти Филд и Хоуп Лэндж) заболели какой-то ужасной вирусной хворью. 5 апреля врач Ли Сигел, постоянно работавший в «Фоксе», велел Мэрилин уйти со съемочной площадки домой и лечь в постель; Логан, со своей стороны, пытался замедлить темп работы. Состояние здоровья Мэрилин ухудшилось: 12-го у нее была высокая температура и резкий кашель, и Сигел после консультации с другим специалистом рекомендовал ей отправиться в больницу. Съемочной бригаде пришлось на неделю прервать работу.

В тот же день, когда Мэрилин легла в больницу, Артур Миллер заселился на виллу, снятую им на берегу озера Пирамид, в шестидесяти пяти километрах от Рино, штат Невада; здесь ему надо было прожить два месяца, чтобы выполнить тем самым требование, обязательное в этом штате для получения быстрого развода. Несколько дней спустя вконец расстроенная и заплаканная Мэрилин позвонила ему из своей больничной палаты. «Я не в состоянии этого сделать, не в силах так работать. Ах, папулечка, я не в состоянии этого сделать», — рыдала она в трубку. Мэрилин пыталась объяснить ему, что же доставляет ей такие трудности. «Я ведь не какая-то обученная актриса, и я не умею притворяться, если нужно делать что-то. Ориентируюсь я только в том, что настоящее! Не могу я сделать что-либо, если оно ненастоящее!» Артур озабоченно слушал ее. «Мне хочется жить спокойно, — продолжала Мэрилин. — Ненавижу я все это, не хочу больше этого, хочу жить себе спокойно в деревне и просто быть там, когда ты будешь во мне нуждаться. Одна я уже не в силах больше бороться». В своих мемуарах Миллер добавил: «Вдруг я понял, что у нее не было никого, кроме меня». И все-таки он не воспринял это событие как предостережение; совсем напротив, оно явилось для него дополнительным импульсом к максимально скорому расторжению брака, а также подтверждением своего благотворного влияния на ее жизнь. «Мы поженимся и начнем новую, настоящую жизнь... Ее боль была моей болью».