Употребление снотворных пилюль и успокоительных препаратов (Мэрилин никогда не принимала амфетамин или марихуану и не делала себе инъекций наркотиков) началось у нее совершенно невинно — с ограниченных количеств бесплатных пробных доз, которые актриса получала от Сиднея Сколски. В 1955 году повторяющееся время от времени неосторожное сочетание лекарств с алкоголем нарушало ход ее занятий и приводило к тому, что на следующий день она была болезненно впечатлительной, мрачной и погружалась в умственную летаргию.
Хотя чета Страсбергов приняла актрису к себе, им было далеко до семьи, которая была бы идеальной для Мэрилин. У Ли имелась предрасположенность к гневу, а у Паулы — склонность к истерическим припадкам и угрозам самоубийства. По иронии судьбы, эти талантливые и властные родители в финансовом отношении были — на протяжении нескольких лет — зависимы от таланта, успехов и доходов своей дочери. «В нашем доме, — рассказывала Сьюзен, — все вращалось вокруг отца: его настроений, нужд, ожиданий и неврозов. Он учил людей, как они должны играть, но это было ничто по сравнению с театром в нашем доме... Вся наша семья состояла из чужих друг другу людей». Ее брат Джонни был убежден, что «трудно поддерживать какую-нибудь связь с Ли, если ты не книга, не пластинка, не кот или не Мэрилин».
Ли — неумышленно халатный отец — не жалел для Мэрилин того внимания, которого не уделил собственным детям: не единожды он, когда Сьюзен хотела рассказать ему о своих личных делах, отвечал: «Меня это не интересует, разве что речь пойдет о вопросах, связанных с твоей работой». С Мэрилин же он беседовал о ее личных проблемах всегда, когда актрисе того хотелось, а если она была расстроена, чувствовала себя несчастной или неуверенной, то всегда мягко утешал ее. Ли делал всё это, поскольку верил в самородный и неиспользованный талант Мэрилин (а не потому, что был влюблен в нее; впрочем, такое нельзя исключить, но на то нет никаких явных доказательств). Прочные узы, образовавшиеся между ними, проистекали из взаимной потребности добиться признания у «главной струи» кинопроизводства, из которой они оба сознательно самоустранились.
Их связывала также околдованность русской культурой, с которой Мэрилин познакомилась раньше благодаря Карновски, Хайду, Лайтесс и Чехову. Страсберговский метод, а также упражнения, во время которых использовалось русское искусство и русская поэзия, представляли собой для Мэрилин часть логически связанного единого целого; сюда же она же она относила и свою связь с Артуром Миллером, левые симпатии которого сходились с взглядами Страсбергов. Интерес Мэрилин к людям, вышвырнутым за рамки общества и лишенным гражданских прав, привел к тому, что она полюбила героев последних пьес Миллера и даже отождествляла себя с ними. Ли и Артур были для Мэрилин словно взаимно дополняющими друг друга половинками отца и любовника, наставника и предводителя. «Когда у меня возникают проблемы, мне нравится поговорить с Ли». Рядом с ним она чувствовала себя в безопасности, ощущала, что ее одобряют, а также впервые с удовольствием принимают в кругу людей, которых она уважала. Из чувства благодарности Мэрилин осыпала семейство Страсбергов подарками — ужасно огорчая этим Милтона, поскольку жалованье, выплачиваемое им актрисе, та тратила без малейшего стеснения.
Когда летом Мэрилин стала приходить в студию на групповые занятия, то вначале боялась открыть рот. Однажды молодая девушка и кандидат в актрисы Глория Стайн спросила, способна ли Мэрилин вообразить себя играющей перед такой впечатляющей и пропитанной взаимным доверием группой. «О нет, — услыхала она в ответ. — Я слишком восхищаюсь всеми этими людьми. Сама я пока еще недостаточно хороша. Ли Страсберг — это гений. А я собираюсь действовать строго в соответствии с его указаниями».
Эти указания зачастую требовали отдельных репетиций с коллегами по группе. Звоня как-то к молодому человеку, с которым она должна была вместе пройти одну сцену, актриса представилась:
— Привет, это я, Мэрилин.
Тот ради шутки спросил:
— Какая Мэрилин?
— Ну, знаешь, — ответила она вполне серьезно, — Мэрилин из студии.
Видимо, именно скромность этой наиболее прославленной во всей группе женщины стала причиной того, что знаменитые театральные актрисы масштаба Ким Стэнли[319]— которая в том году с огромным успехом выступила в главной роли в пьесе Уильяма Инджа «Автобусная остановка», — не колеблясь, подтверждали, что «всякий добросердечный человек любил Мэрилин. А она любила нас всех. Было в ней нечто такое, прямо-таки заставлявшее любить ее. Поначалу она ничего не делала; долгое время только сидела и смотрела». Франко Корсаро, в то время один из коллег по студии, а позднее — ее художественный руководитель[320], утверждал, что Мэрилин «всерьез относилась к попыткам превратиться в драматическую актрису. Она постоянно опаздывала, но всяческие критические замечания слушала уставившись с максимумом внимания на говорящего и пользовалась даваемыми ей советами».
Голос Мэрилин раздавался лишь тогда, когда ей было что сказать. Однажды молодой драматург Майкл Газзо высказался, что сцена, написанная Джорджем Тэборирго[321], не была до конца ясной. Мэрилин энергично подалась вперед, потом для пробы подняла голову, а когда Ли подал ей знак, тихо заметила, что, по ее мнению, именно это и требовалось в данной сцене: ситуация в том фрагменте пьесы была для героя неясной, а вот замешательство слушателей вызывалось тем, что было спрятано «между строк» и что Ли хотел извлечь на поверхность в ходе репетиции. Страсберг признал ее правоту. В другой раз симпатичный журналист, проводивший с ней интервью, спросил про любимых писателей актрисы. Мэрилин ответила, что сейчас читает «Процесс» Кафки, и поделилась метким наблюдением: «Я знаю, ходят разговоры, что это такая еврейская вещь про чувство вины — по крайней мере, мистер Артур Миллер так считает, — но, на мой взгляд, речь идет о чем-то неизмеримо большем. На самом деле в этой книге говорится про мужчин и женщин — в каком-то смысле про наше падение или нечто подобное. Пожалуй, про то, как понимать первородный грех». Это были речи отнюдь не дилетантки, а человека, говорящего о том, что любит, и старающегося критически подходить к прочитанному, а также заглядывать в комментарии, приводимые в конце тома.
В середине мая Мэрилин регулярно приходила в студию и в качестве наблюдателя тихонечко усаживалась в конце зала. Одновременно над зданием кинотеатра «Луи-стейт» на углу Сорок пятой улицы и Бродвея красовалась ее фотография высотой с пятиэтажный дом. «Вот всё, чем они интересуются», — мрачно сказала артистка Эли Уоллаху, когда они проходили мимо этого места, где вскоре должна была пройти премьера ее нового фильма.
Когда 1 июня Мэрилин явилась на премьеру «Зуда седьмого года», то каждым сантиметром своего тела была звездой, в том числе и тогда, когда принимала бурные выражения признательности от публики, среди которой присутствовали такие знаменитые киноактеры, как Грейс Келли, Генри Фонда[322], Ричард Роджерс, Маргарет Трумэн, Эдди Фишер и Джуди Холидэй[323]. На протяжении последующих нескольких недель по всей стране проходили премьерные показы этой картины, и Мэрилин снова стала самой популярной, наиболее часто фотографируемой и описываемой личностью в Америке — даже президент Эйзенхауэр не мог бы с ней сравниться. Кроме того, «Фокс» сколотил на ней состояние: «Зуд седьмого года» был (пользуясь языком журнала «Всякая всячина») наиболее охотно посещаемым фильмом этого лета, билеты на который шли нарасхват, словно горячие сдобные булочки, а выручка перевалила за четыре с половиной миллиона долларов. Билли Уайлдер, будучи в одном лице продюсером и режиссером, получил из этой квоты полмиллиона долларов плюс долевое участие в доходах; агент Мэрилин и сопродюсер Чарлз Фелдмен заработал триста восемнадцать тысяч и точно такое же дополнительное финансовое обеспечение. Мэрилин же, продолжая ожидать свою стотысячную премию (которую ей в конечном итоге все-таки выплатили), до сих пор получила только вознаграждение в соответствии с ее тарифной ставкой, установленной контрактом. Таким образом, Грин и компания еще более ретиво обговаривали и выторговывали с «Фоксом» новый контракт — не только потому, что не могли дальше обходиться без него, не могли купить издательские права или основать производственную компанию, но и оттого, что знали: у студии «Фокс» имелась сильная мотивация к тому, чтобы сохранить за собой свое наилучшее достояние и не давать повода для возбуждения судебного процесса[324].
