Не сводя широко раскрытых глаз с сестры, отказываясь верить в реальность происходящего, Боря попятился назад. Его безумный взгляд вдруг упал на маленький столик у самой стены.

– Крест! – вскрикнул он, потом тяжело и хрипло вдохнул и опрометью кинулся за дверь.

– Боря! Борис! Бо-о-о-ря!..

Его имя катилось за ним по коридору, по лестнице, спотыкаясь на каждой ступеньке, путаясь в сплетении перил, цепляясь за ржавую, тугую спираль дверной пружины. Очутившись в больничном саду, он перевел дыхание. Утренняя свежесть плеснула по щекам и медленно соскользнула по подбородку соленым отчаянием. Боря поднял глаза. Галинка стояла у окна в наспех накинутом халатике, под которым угадывалась ее нагота, и что-то кричала. Неровности стекла кривили ее лицо, и было непонятно, плачет она, напугана или смеется. Борис видел ее губы, беззвучно взывающие о чем-то, ее руки, упертые в края оконной рамы, и странный бело-голубой свет, поднимающийся от земли и ослепительно дрожащий в стеклах всех трех этажей.

«Я стаю на улице и сматрю на нее. Мне очень хочеца плакать но я неумею плакать. Так жалко. Лутше штобы я умел плакать. Она стаит у окна и говорит штото мне. Она завет меня. Но я не слышу што она говорит. Я только вижу што она очень красивая и она в одном халатике из бальницы. Она савсем голая только в халатике и все. А я стаю на улице неслышу што она говорит мне и мне хочеца плакать и кричать. А на улице поднимаеца свет от земли. Он такой страшный хотя и валшебный. Я слышу гром. А Галинку неслышу. И я хочу к ней. Но мне нельзя к ней. Я ее потерял. Но мы все равно будем когда-то вместе!»

Боря попятился назад и испуганно опустил глаза: ноги перестали слушаться его. Они подгибались в коленях и дрожали в суставах так, словно наступили на гигантскую бормашину. Волшебный свет, поднимавшийся от земли, сменился грязной и плотной пылью. Мальчик в страхе оступился, но быстро поднялся и сделал попытку бежать. Он и бежал, но неестественно медленно и странно. Каждое движение давалось с трудом, сандалии попадали совсем не туда, куда он ставил ногу. Они разъезжались, больно подворачивались. Боря снова упал. На этот раз подняться было невозможно. Земля подпрыгивала и рассыпалась на десятки грязных, огромных кусков.

Он беспомощно и тоскливо устремил взгляд туда, где за грязными от пыли окнами взывала к нему сестра. Но он не увидел ни Галинки, ни самих больничных окон. Трехэтажный дом вдруг растаял. Он не сложился, как детская бумажная пирамидка, – он сполз вниз в два коротких мгновения. Целиком. Словно был сделан из сухого песка, которым в детдоме засыпали лужи во дворе. А на его месте вырос огромный серо-бурый змей, клубящийся грязной пылью. Он стремительно полз прямо на Бориса, заглатывая на своем пути садик с фруктовыми деревьями, детские качели с забытой куклой и ограду из камышовых веток с темно-синей табличкой «Больница № 4».

Боря дернулся всем телом, пытаясь вскочить на ноги, но смог лишь перевернуться лицом вниз и в отчаянии закрыть голову руками. Он почувствовал, как какая-то грубая сила толкнула его, тяжело сдавила тело и чем-то стукнула по затылку. Он вжимался лицом в скачущую землю, норовящую сбросить его с себя, выпихнуть в эту жуткую, пыльно-песочную стихию, отдать на растерзание кровожадному змею.

– Гали-и-инка!!!

В трагичной, полной загадочных, страшных и порой необъяснимых событий биографии Бориса Григорьева первая кровавая зарубка появилась именно тогда – в день беспощадного, жестокого землетрясения 1948 года.

Он очнулся в больничной палате круглым сиротой. Безжалостная стихия вернула его в тот мир, где он был просто подкидышем. Она не только отобрала у него обретенную семью, отняла людей, которых он любил всем своим детским сердцем, – она сделала его никем. Он перестал быть сыном, братишкой. Он перестал быть даже Графом.

Весь их новый, многосемейный, дружный дом исчез с лица земли, как и десятки других таких же домов, в которых еще несколько лет назад люди праздновали новоселье. Счастье новых просторных квартир, куда переселялись ташкентцы из низких, бедных глинобитных домиков, обернулось трагедией. Бедой, еще более жуткой оттого, что все эти маленькие, оставленные ими домики выдержали стихию и уцелели.

Прямо у него на глазах погибла Галинка – его единственная любовь.

От прежней жизни у Бори остались лишь плотная, свернутая в трубочку тетрадь в клеенчатом переплете, с которой он не расставался даже ночью, и огрызок чернильного карандаша. Впрочем, было еще кое-что – клочок бумажной салфетки с непонятным, зловещим кругом и крестом, похожим на кинжал.

Здесь, в больничной палате, Борис впервые почувствовал страшный приступ головной боли. Подобные приступы потом стали случаться чуть ли не ежегодно. И всякий раз в такие тяжелые дни, наполненные страданием и болью, Боря был изолирован, отгорожен от людей. Он лежал совершенно один в тихой и печальной комнате, уронив на подушку тяжелую голову, в которой жидким свинцом плескалась мучительная боль.

Перед самой выпиской в палату к Борису пришел маленький рыжий человек по имени Владимир Ильич. Он извлек из пузатого портфеля какие-то бумаги и долго беседовал с мальчиком, делая в них пометки карандашом. Он расспрашивал Борю про его детство, выпытывал подробности его усыновления. Рыжего Владимира Ильича необычайно заинтересовала история про овечку Лолу, а страшную картину разрушения больницы он просил описать несколько раз.

К концу разговора Боря так измучился от заново пережитых во время рассказа страданий, что у него снова начался приступ.

– Сделайте ему инъекцию! – распорядился рыжий, вставая.

Покинув палату Бориса и спускаясь по лестнице на первый этаж, он подумал: «Похоже на маниакальный психоз. Хотя диагноз ставить еще рано. Подождем…»

Дети-сироты брались на специальный учет комиссией горисполкома. Подростков направляли в школы фабрично-заводского ученичества. Девятилетнего Борю определили в первый класс интерната при авиационном заводе. Учился он с легкостью, удивляя педагогов и раздражая сверстников, с которыми почти не общался. Он не участвовал в их играх и затеях, большую часть времени проводя с книгами или просто в одиночестве.

Время летело быстро, но для Бориса оно словно остановилось – как будто кто-то очень близкий и родной вышел из дома, забыв оторвать лист с настенного календаря. Этот «кто-то» так и не вернулся обратно, а на пыльном календаре в детском сердце так и застыла одна дата – день землетрясения.

– Что ты там все время пишешь? – спросил его как-то после уроков Эльдар Фатехов – парень лет двенадцати со сломанным носом и оттопыренными ушами.

Боря сидел на кровати в комнате общежития, забравшись с ногами на грязно-синее шерстяное одеяло и положив на колени заветную тетрадь. Он смущенно загородил рукой исписанную карандашом страницу, когда Эльдар задал свой вопрос.

– Убери клешню! – потребовал тот. – Дай посмотреть. Может, ты постукиваешь? Эй, парни! – Эльдар призывно обвел глазами комнату. – А Краб-то у нас стукачок!

Боря молчал, опустив глаза и плотно сжав бледные губы. Крабом его прозвали за «клешню» – изувеченную, корявую ладошку, которая к тому же упорно не хотела догонять в росте здоровую руку и поэтому выглядела еще уродливее.

– Да оставь его, Ушан! – беззлобно отозвался кто-то из ребят. – Краб у нас писатель! Он у Циклопа любимчик.

– Пис-сатель! – презрительно фыркнул Эльдар. – Про кого пишешь?

Боря пожал плечами.

– А про меня пишешь? Не пишешь? Тогда какой же ты писатель? Напиши про меня. Как я стану военачальником! Точно, генералом!

Ребята одобрительно качали головами и смеялись:

– В самом деле, Краб! Напиши про Ушана. Как он командует армией. Нет, фронтом!

– Не могу, – вдруг коротко ответил Борис, и в комнате стало тихо.