— Что я здесь делаю?

Секунду назад он задал себе этот вопрос и теперь безуспешно пытался найти ответ. Пульсирующий сигнал вызова заставил его поднять руку и нажать на клавишу. Экран вспыхнул и заполнился равнодушным, как маска, лицом секретарши. Ее глаза высматривали что-то за пределами досягаемости камеры.

— Пришел его превосходительство господин Андерсон. Вы его примете?

Хейни не отвечал. Он медлил с ответом в слабой надежде, что молчанием вынудит девушку хоть к какой-либо естественной реакции. Может, она хоть на миг утратит холодную самоуверенность человека, нашедшего свое место в жизни.

— Вы его примете?

Она знала свое дело.

— Да, пусть войдет. — Нажатием клавиши Хейни очистил экран.

В дверях появился Джон Андерсон. Он, вероятно, уже слышал о намечающемся повышении, потому что старательно избегал смотреть в сторону Хейни. Андерсон поздоровался и восхищенно воскликнул:

— О-о-о, что я вижу! Вам заменили пейзаж за окном, — он остановился у огромного, во всю стену, экрана, на котором над вспененными волнами океана перекатывались серые клубящиеся облака.

— Прекрасно! Что за силища! Отцы умеют заботиться о своих сыновьях.

— Вы ко мне по какому-то делу?

Андерсон лизнул взглядом ботинки Хейни. У него тоже была категория А-4, но Хейни уже перестал быть тем, кому можно смотреть в глаза.

— Ну… Вы знаете… вообще-то нет… Я слышал, что ваш последний проект имел большой успех, что его будто бы одобрили сами Отцы. Это замечательное достижение.

Хейни пытался угадать, начал ли уже Андерсон потеть. Он, наверное, помнит еще тот рапорт, который подал три года назад на только что переведенного с Марса конструктора.

— Да-а… Замечательно… Так я был здесь рядом и попутно зашел поздравить…

— Спасибо. Очень мило с вашей стороны.

— Видите ли, три года назад… Этот рапорт…

Вопреки ожиданиям влажный блеск лба Андерсона вовсе не принес Хейни удовлетворения.

— Не стоит об этом. Я ведь был виноват.

Взгляд Андерсона в сотый раз отправился путешествовать по обстановке кабинета.

— Ну да, Новые Законы являются фундаментом счастья нашего общества, и нельзя… нельзя… — он смешался, сообразив что говорит вовсе не то, что хотел. — Но вы ведь были тогда только-только с Марса, а там меньше…

Хейни спокойно стоял, ожидая дальнейших слов Андерсона. Он знал, что если скажет что-нибудь, что поможет тому выкрутиться, то сердечных рукопожатий избежать не удастся, а охоты на это у него вовсе не было.

— Словом, этот рапорт подавать не стоило и, поверьте мне, я был сердечно рад, когда узнал, что Вы вышли из этого с честью. Ведь по сути дела только моя глубокая убежденность в справедливости Новых Законов и искренняя забота о вас заставили меня…

— Не стоит об этом. Я понимаю и всегда понимал ваши побуждения.

— Правда? Я очень рад, что вы не обижаетесь на меня, — он, казалось, действительно обрадовался. — Это замечательное достижение… Поздравляю, от всего сердца поздравляю!

Когда Андерсон вышел, Хейни включил окно. В кабинете сразу же стало тепло и уютно. Это клубящаяся серость — новейший опус его высокопревосходительства Эндрью Маккаллигена, А-2, директора Института.

— Ничто так не консолидирует человека внутренне, как вид бушующих стихий, — это его слова. Бакенбарды, которые он носил, были вечно взъерошены. Казалось, что их трепали те самые ураганные ветры, которые он так любил. Немного, однако, нашлось бы людей, которые смогли безнаказанно пошутить на эту тему.

Хейни сел в кресло и закурил сигарету, пытаясь с ее помощью унять раздражение, вызванное разговором с Андерсоном. Этот человек был исключением даже в обществе, сформированном Новыми Законами. Редкостная гнида. Хейни слишком высоко ценил собственное спокойствие, чтобы принимать близко к сердцу людей этого типа, но каждая встреча с Андерсоном неизменно выводила его из равновесия. Он еще не привык.

Хейни родился и вырос на Марсе. Разместившаяся там колония, насчитывавшая сто с лишним тысяч жителей, формально была частью многомиллиардного земного общества, но фактически долгое время жила своей обособленной жизнью, руководствуясь местными законами. И только последние два года из тех, что Хейни провел на Марсе, вторглись в ее спокойную жизнь гарнизоном Легиона Закона и Порядка. На стенах появились пустые рамы, символизирующие Отцов Народа, рядом — выбитые золотыми буквами цитаты из Новых Законов, и жизнь понеслась в новом ритме, отбиваемом подкованными сапогами Патруля. Все, что до сих пор было важным, перестало таким быть. Появился страх.

Хейни повернулся в кресле. На стене, у которой стоял его стол, висели пять пустых прямоугольных рамок. Портреты Отцов. Даже усы им не дорисуешь. Над рамками угловатыми буквами золотилась надпись: “Работай производительно. Отцы смотрят на тебя”. Хейни считал, что ему повезло. В кабинете Андерсона, например, можно было прочитать, что “Легион Закона и Порядка охраняет твою жизнь от тебя самого”.

— Его высокопревосходительство господин Маккаллиген просит вас к себе, — донеслось из коммутатора, когда Хейни ответил на сигнал вызова. Это означало, что его новое назначение официально утверждено.

Кабинет директора располагался на том же самом этаже здания Института, и Хейни, идя пустым прямым коридором, вдруг обнаружил, что вовсе не чувствует радости. Он уже привык к мысли, что сегодня или завтра его положение в обществе изменится, хотя это изменение будет очень незначительным. Попросту он сможет жить с несколько большими удобствами. И больше людей станет опускать глаза при его появлении. Единственной привилегией, которая могла бы его и в самом деле обрадовать, была неприкосновенность со стороны Патруля. Этого, однако, придется еще подождать. В лучшем случае, несколько лет.

Секретарша, не поднимая глаз, сказала:

— Его высокопревосходительство господин директор ждет вас.

— А, Хейни, вы уже здесь, — Маккаллиген поднялся из-за стола и вышел навстречу. На нем те же ботинки, что и позавчера, когда Хейни был здесь в последний раз. Левый плохо зашнурован.

— Пожалуйста, садитесь, — услышал он и скорее догадался, чем увидел, что ему показали на стоящее перед столом кресло. Хейни посмотрел на пейзаж за окном. Сумасшедшие оргия молний, раз за разом извлекавших из мрака силуэты нагих изломанных горных вершин.

— Красиво, правда?

— Великолепно.

— Я сам это сочинял. — Маккаллиген явно горбился этим. — Только вчера поставил пленку. Жаль только, что так мало… — он запнулся, как будто пожалев о том, что сказал лишнее. Хейни почувствовал огромное желание посмотреть ему в лицо. Когда Маккаллиген вновь заговорил, его голос звучал нормально, официально.

— Вы уже, наверное, знаете, для чего я вас вызвал?

Хейни, сидя в кресле, внимательно изучал поверхность стола.

— Да, знаю.

— Разумеется, знаете. И поскольку и вы и я знаем, прошу вас не играть в эти штучки с глазами и смотреть куда хочется.

Хейни был ошарашен. Их разделяла разница в категориях и служебном положении. Разрешив смотреть себе в лицо, Маккаллиген нарушил одно из наиболее твердо соблюдаемых предписаний Новых Законов. Хейни все же отважился сказать: “Благодарю вас”, — и посмотрел на директора. Маккаллиген широко улыбался.

— Сегодня исключительный день, — сказал он. — Для вас и для меня. Особенно для меня.

Оказавшись через некоторое время снова в своем кабинете, Хейни задумался над тем, какое значение мог иметь сегодняшний день Для Маккаллигена. Поскольку, однако, директор ничего не пояснил, Хейни оставил это бесплодное занятие, сосредоточившись на изучении списка новых привилегий, которые полагались ему в связи с повышением до категории А-3. Чтение списка неожиданно подействовало на него угнетающе. Ему казалось, что он сидит в кино и смотрит какой-то чрезвычайно глупый и жестокий фильм. Ощущение отрыва от действительности было настолько сильным, что, прочитав параграф, разрешающий ему в течение года убить двух людей категории С-4 или ниже, он громко повторил вопрос, который уже задавал себе несколько часов назад: “Что я здесь делаю?” Ему казалось, что этот вопрос адресован не ему, Адаму Хейни, а какому-то другому человеку, за жизнью которого он наблюдает на киноэкране. Хейни бросил на стол книжечку с тисненой на обложке надписью “Привилегии категории А-3”, откинулся в кресле и закрыл глаза. Он надеялся, что, когда снова их откроет, будет гореть яркий свет и люди, неторопливо покидая удобные кресла, потянутся к выходу. Однако фильм продолжался, и он играл в нем роль, был актером, точно выполняющим указания режиссера. “К счастью, хорошо оплачиваемым актером”, — подумал Хейни, но счастливым от этого себя не почувствовал.