Наемники обменивались любезностями, а Квайдан тем временем заглянул в намокший от крови мешок. В нем понемногу поднималось бешенство из рода тех, самых опасных, холодных как лед и одновременно не влияющих отрицательно на холодность мыслей.

Меж тем Кандан в погребе делил свои интересы на две части. У него давно не было женщины, а Крони была прекрасна. Кроме того, его заинтересовал странной формы пыточный механизм — он никогда раньше такого не встречал, хотя в порядке хобби посещал различные тюрьмы и пыточные ямы. Конечно, он слышал о трудившимся здесь легендарном Безымянном Палаче и его технических нововведениях. Машина, которая так живо заинтересовала Кандана, в другой реальности называлась гильотиной. По имени изобретателя. У Кандана отсутствовало техническое воображение, поэтому он положил голову под острие и с этой позиции приглядывался к Крони. Потом неосторожно оперся рукой о рычаг, и острие высвободилось.

Квайдан не спешил — двигался по кровавым следам, хотя они и были уже не столь обильны, как те, что оставил после себя сноб, пронзенный вилами. Рыцарь давно не бился, поэтому старался привести себя в соответствующее настроение — смесь холода и решительности. Когда он добрался до пиршественной залы, он был уже нужным образом подготовлен.

Кавалькадо, по своему обычаю, начал с оскорблений. То, что противник не мог их слышать, роли не играло — оскорбления поддерживали в наемнике боевой дух. Однако уже первый выпад — тычок, на первый взгляд быстрый и молниеносный, вдобавок ничем не предваренный, долженствовавший пробить сердце Квайдана, — закончился для Кавалькадо роковым образом. Рыцарь мгновенно ушел едва уловимым пируэтом, балетным по своему изяществу, а затем быстрым как мысль ударом сверху лишил наемника меча вместе с правой кистью. Боль была чудовищная, хотя нервы сработали с благословенным запозданием — перед глазами Кавалькадо замаячили красные пятна, двигающиеся в головокружительном танце. Он, несомненно, погиб бы, если б не нападение Яго, который отвлек внимание рыцаря.

— Ты думаешь, это боль? — спокойно спросил Квайдан. — Никакая это не боль по сравнению с болью бытия, пес.

Рыцарь был убежден, что уж он-то испытал величайшую боль за всю историю человечества — боль собственной души.

Кавалькадо мысленно даже согласился с противником: он и сам испытал в жизни ужасные страдания — хотя бы тогда, когда ему припекали бока, чтобы получить сведения, которыми он, увы, не располагал. До сих пор вонь горящего мяса лишала его чувств, поэтому он предпочитал вареное. Сейчас он стоял на ногах, кровь вытекала из него так, словно кто-то по неосторожности вынул из его тела затычку. И все же он наклонился, чтобы поднять меч левой рукой. Прежде чем он выпрямился, Яго был уже мертв. «Спокойная старость», — пронеслось у Кавалькадо в голове как-то иронически. Он собрался с силами и снова блеснул красноречием, окатив противника потоком таких ругательств, от которых у рыцаря, несомненно, вспухли бы уши, ежели бы таковые у него были. Наемник успел подумать, что сегодня удачный день для умирания, и — действительно — секундой позже был трупом.

Квайдан никогда не увидел спасенных им мальчиков. Он даже не знал, что спас их. Никогда бы не предположил, что был близок от чуда, которое искал всю свою бестолковую жизнь. Возможно, он не заслужил того, чтобы знать это, однако тут, несомненно, проявилась жестокость судьбы.

Когда он отъезжал на юг, немая женщина, почувствовавшая разъедавшую рыцаря пустоту, подумала, что содеянное им в Кальтерне будет ему зачтено в раю.

В тот же момент Крони, которая тоже готовилась к дальнему пути, крикнула вслед исчезающему вдали рыцарю:

— Тебе это зачтется! В аду!

Квайдан, конечно, не мог ее слышать.

Олъштын, февраль 1999 г.

ПРИКОСНОВЕНИЕ ПАМЯТИ[132]

Лежащий на коленях у Каззиза кот дрожал. Время от времени он начинал давиться, хрипеть, то открывал, то закрывал подернутые туманом глаза. Кот пытался показать Каззизу, что ему здесь хорошо и он чувствует себя в безопасности. Однако он не мог сдержать дрожь в лапах и уже не в силах был вылизать потертую шерстку. Его хвост, вместо того чтобы изгибаться вопросительным знаком, лежал, как растоптанная змея. Оронк был стар и умирал.

Каззиз гладил его, физически чувствуя, как из кота уходит тепло жизни и улетучивается другой род кошачьей энергии — неуловимой ауры, наполняющей естество человека сонным покоем.

Проводя рукой вдоль гибкой когда-то спинки животного, Каззиз думал обо всем, что осталось за смертью Оронка: годах, когда кот был посланцем, немым и глухим, не осознающим своей роли и все же несущим прикосновение руки, тепло, дыхание. Память.

Каззиз уложил Оронка на мягкую подстилку из подушек. Дотронулся пальцами до висящего на шее медальона. Как всегда, когда появлялся кот, перед глазами Каззиза проходили картины — четкие, выразительные, будоражащие, словно запись в самом лучшем голографическом проекторе.

— Осторожнее, Каззи! Грузовик! — В голосе Мараены сквозил страх. — Грузовой модуль идет на тебя!

Не подвох ли? Ведь девочка уже несколько минут не могла найти Каззиза. Он — единственный из тех, кто играл в прятки, сумел скрыться от ее зоркого глаза. Так что, во-первых, она могла сейчас хитростью попытаться выманить его из укрытия. Хотя — с другой стороны — раз она предупреждала о приближении грузовика, значит, угадала, что он прячется в швартовочной камере. В-третьих, сегодня Эрез — роковой день, когда никто не работает, потому что это оскорбило бы Богов. К тому же мало того что Эрез, так вдобавок еще Э’р — самая середина его самой тяжелой части. Ни один грузовик не мог сейчас подходить к порту, потому что его никто не стал бы разгружать. Хотя, в-четвертых, на орбитальной станции работали несколько неверных, и они порой забывали о действующих на Регелисе порядках.

Рассмотрев вопрос с четырех сторон, как того требует пророк Гахни в Белом Свитке, Каззиз предпочел не высовывать носа из укрытия. Поэтому сидел в темной цилиндрической камере с серебристыми лентами проводов и таращился на круглое отверстие, заполненное зеленым светом неба. Однако Мараена не сдавалась.

— Каззи! Грузовик! Ну пожалуйста, Каззи, выходи, где бы ты ни был!

В ее голосе пробивалось что-то странное, что-то такое, чего раньше он никогда не слышал. Конечно, он знал, что она хитрюшка, но не думал, что может так здорово притворяться.

— Каззи, я сдаюсь! Я проиграла! Я тебя не могу найти!

Неожиданно ему стало жарко. Она сдавалась! Так, может...

Где-то далеко послышался тихий скрежет. В чреве темной камеры дрогнул горячий воздух. Круглое отверстие перед глазами Каззиза затянула тень. О Боги! Грузовик! Еще минута — и его причальный буфер всунется в приемник! Тело Каззиза — никакая не помеха для машины, загруженной многими тоннами товаров. Его просто расплющит по задней стенке! О Боги!

У Каззиза не оставалось времени на то, чтобы спокойно выйти из камеры. Он оттолкнулся ногами. Рванулся вперед, словно дельфин, пробующий проскочить сквозь обруч. Его тут же ослепил свет зеленого солнца и серебристый блеск контрольных пазов на причальном буфере грузового модуля.

Он почувствовал удар по ступне, его завертело, падение самортизировать не удалось. С высоты двух метров он рухнул на бетонный пол. Попытался встать, но почувствовал острую боль в правой ноге и свалился на землю, беспомощно глядя, как серый борт грузовика надвигается на него.