Эвакуация 1915 года породила явление хаоса на железных дорогах и недополучение войсками необходимых им грузов. В нормальной обстановке на фронт идут эшелоны с пополнениями и различными видами снабжения, обратно — раненые и порожняк. В 1915 году порожняка не было, в тыл шли точно так же забитые людьми и грузами эшелоны. Разгружать эти грузы и отправлять фронту предметы снабжения было невозможно. Эти вагоны забили собой все узлы и станции. Эвакуируемые грузы в сутки: июль — 2400 вагонов, август — 4000, сентябрь — 4600 вагонов.[406]
Неудивительно, что в 1915 году пробки на железных дорогах порой достигали десятков верст длиной. Ведь, помимо железнодорожных войск и санитарных поездов, на сети действовали ремонтные поезда, ротные подвижные мастерские (свыше сотни к 1917 году), два подвижных технических поезда-мастерских, поезда-бани, поезда-прачечные, поезда-склады, поезда-лавки, вагоны-аптеки, вагоны — дезинфекционные камеры. А позади наседали австро-германцы, продвигавшиеся на восток довольно-таки неплохими по меркам Первой мировой войны темпами. Так что, главная причина железнодорожной разрухи, по мнению генерала Ронжина, «отношение к пользованию железными дорогами со стороны военного ведомства».
Хаотичное отступление и не менее хаотичная эвакуация, вызываемая цейтнотом, породили к жизни критические крены в управлении войсками. Именно период Великого Отступления 1915 года стал «первой ласточкой» грядущего разложения русских Вооруженных сил в 1917 году. Склонность определенной части военнослужащих (прежде всего командного состава тыла, глядя на который поступали солдаты) к разбою и мародерству, замеченная уже в период победоносного наступления в Галиции, выкристаллизовалась в 1915 году, когда неприятелю оставлялись Польша и Литва.
Приказы Ставки о том, что оставляемая неприятелю территория «должна быть превращена в пустыню», не только дезорганизовали тыл и инфраструктуру явлением беженства, но и привили войскам привычку к грабежу и насилию в отношении мирного населения. Раз оставлялось все, а оставляемое полагалось сжигать, то любое имущество на оставляемой противнику территории рассматривалось как потенциально «ничье». Следовательно, присвоение «ничьего имущества» не рассматривалось как особенный грех.[407] Именно в таком мародерстве — выносе каких-то ценных вещей из дома, который полагалось сжечь, кстати говоря, обвинялся С. Н. Мясоедов. А ведь еще воин-поэт Д. В. Давыдов писал, что «грабительство» есть «единственная причина разврата духа армии, а с ним и совершенное ее разрушение».
Склонность части российского военного руководства к беспощадности в военное время проявилась еще в период подавления Первой Русской революции 1905–1907 гг. Военный министр того времени ген. А. Ф. Редигер вспоминал, что начальник Генерального штаба ген. Ф. Ф. Палицын поддерживал мнение некоторых войсковых командиров, что «беспорядки быстро были бы прекращены, если бы войска действовали более энергично или, вернее говоря, беспощадно, не останавливаясь перед сжиганием деревень». Соответствующее распоряжение у военного министра требовали министр внутренних дел П. Н. Дурново и премьер-министр С. Ю. Витте. Но генерал Редигер «не хотел обращать войска в палачей или в экзекуционные команды, так как считал, что это не их призвание и, кроме того, весьма опасно. Войска легко при этом разнуздаются и обратятся просто в грабителей, а население возненавидит армию и не будет давать средств на удовлетворение ее нужд».[408] В итоге карательные части действовали лишь в Прибалтике, и то по прямому указанию царя.
Следует помнить, что генерал Палицын являлся ставленником великого князя Николая Николаевича и в годы Первой мировой войны подвизался при Ставке, а после отстранения великого князя с поста Верховного главнокомандующего убыл вместе с ним на Кавказ. Летом 1915 года ген. Ф. Ф. Палицын одно время являлся помощником главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта ген. М. В. Алексеева, который руководил действиями восьми армий из одиннадцати русских армий Восточного фронта. Возможно, что помимо военных функций, генерал Палицын должен был следить и за эвакуационными мероприятиями в Польше и Прибалтике, так как генерал Алексеев был противником насильственной эвакуации. Что же касается мнения о деморализации мародерствующих войск, то можно вспомнить крушение немецкого фронта на Востоке и разгром четырех групп армий в 1944 году: не было ли это последствием применения тактики «выжженной земли», рьяно проводившейся в жизнь на оккупированных территориях Советского Союза по приказу А. Гитлера фельдмаршалом В. Моделем?
Действительно, население резко изменило свое отношение к отступавшим русским войскам, проводившим эвакуацию, согласно требованиям Ставки. В подтверждение данного тезиса можно привести тот факт, что во многих воспоминаниях русских военнопленных говорится о том, что осенью 1914 года, во время боев в Польше местное население жалело русских солдат, и пыталось хоть как-то подкармливать пленных. Голодные, измотанные боями под Варшавой и Лодзью, русские войска могли рассчитывать на продовольственную помощь со стороны польского и западноукраинского населения.
Зато в 1915 году в Галиции, где русская армия и власти в ходе эвакуации оставили после себя недобрую память, местные жители издевались над пленными, напоминая им о вчерашнем поведении русских войск на оккупированной территории: «Пся крев: „давай курку, давай млеко!“».[409] К сожалению, поведение дезориентированной и надломленной поражениями армии, поощряемой к тому же преступными действиями тыловиков, всегда одинаково.
Что касается «мирного» населения, то в условиях «тотальной войны» оно перестает быть таковым, превращаясь в потенциальных комбатантов врага, а то и в его прямых пособников. Население оккупированной территории не может не работать, дабы не умереть с голоду, а так как власть принадлежит противнику, то это и есть пособничество. Наибольшего расцвета данный подход достиг в годы Великой Отечественной войны, когда каждый советский гражданин, оказавшийся (не по своей вине!) на оккупированной территории долгое время спустя и после войны подвергался определенным правовым ограничениям.
Каждый мужчина есть потенциальный солдат, а его семья — поставщик продовольствия для врага. Так, в годы Первой мировой войны понятие «военного плена», введенное международными актами, было распространено воюющими сторонами на все мирное население оккупированных областей.[410] Такова логика тотальной войны, но логика не столько объективная, сколько порожденная умами доктринерствующих военачальников и высших государственных чиновников.
В России же, где не кто иной, как сама Ставка Верховного главнокомандования, пыталась свалить с себя справедливые обвинения в некомпетентности ведения войны и напрасной гибели десятков тысяч людей в форме и без оной, доктринерство достигло высшей степени. Во имя этого Ставка встала во главе репрессивных мер против мирного населения приграничных областей, долженствующих перейти в руки победоносно продвигающегося на восток неприятеля. Такой шаг лишь усугубил тяжесть поражения.
Приказы «ни шагу назад» в ходе Горлицкой оборонительной операции привели к разгрому и практическому уничтожению 3-й армии Юго-Западного фронта. На пятый день операции начальник штаба Юго-Западного фронта ген. В. М. Драгомиров просил Ставку отменить приказ, и позволить обескровленным соединениям 3-й армии отступить за естественный рубеж реки Сан, чтобы перевести дух. Конечно, просьба была отклонена, а начальник штаба фронта — смещен со своей должности. Не мог же великий князь Николай Николаевич Романов признать, что он был неправ, а какой-то там генерал Драгомиров — прав. Результатом стали массовые сдачи русских солдат в плен, причем та же Ставка отдавала распоряжения о репрессиях в отношении к сдающимся, о чем подробно говорилось выше.
