Вообще же, что называется, «голь на выдумки хитра». Никто не отказался бы продлить свое нахождение в тылу. Поэтому солдаты могли идти на такие действия, которые, с одной стороны, держали их вдали от фронта, а с другой стороны, не влекли бы за собой наиболее тяжкого наказания — в виде пожизненной каторги или расстрела. Все равно дальше фронта послать бойца не могли, а для того, чтобы подпасть под постулаты законодательства о дезертирах, в лояльной к отдельно взятой личности Российской империи надо было еще постараться.
Интересным фактом «законного» (с точки зрения солдат) дезертирства является задержка в своих деревнях отпускников, умышленно уничтожавших свои документы для сокрытия истинности своего положения. Летом 1915 года военный министр ген. А. А. Поливанов просил министра внутренних дел проверять отпускников и передавать их в уезды воинским начальникам. Министерство внутренних дел во исполнение просьбы отдало соответствующие распоряжения губернским властям. «Потеря» документа практически не могла быть доказана как умышленная. В то же время в наиболее тяжелый период на фронтах солдаты задерживались в тылу, рассчитывая на то, что к моменту их обнаружения и возвращения в окопы сражения уже утихнут. То есть — не личная трусость, а нежелание возвращаться на «убой», выжидание более благоприятной ситуации на фронте.
Это лишь один пример хитрости пресловутой «голи». Другой вариант — заведомо ложная информация из дома, якобы требовавшая присутствия там солдата. Так, 18 декабря 1915 года глава контрразведки Минского военного округа обратил внимание начальников главных жандармских управлений тыловых губерний, что многие солдаты стали получать телеграммы с родины с требованиями немедленного приезда домой. Поводы приводились самые разнообразные — смерть близких родственников, раздел имущества в семье, устройство домашних дел вообще. Контрразведка просила проверять справедливость этих сообщений, так как в связи с их массовостью было заподозрено, что не все телеграммы являются правдивыми.[310] Вероятнее всего, так оно и было.
Существовал и третий способ избежать окопов хотя бы на время, являвшийся наиболее «законным» и наименее наказуемым. А именно — присутствие бойца в тыловых структурах Вооруженных сил: «Еще в годы Первой мировой войны в русской армии стал широко известен один весьма примитивный, но трудно поддающийся выявлению в боевых условиях способ дезертирства. Военнослужащие (как правило, нижние чины) умышленно отставали от своих частей, следовавших на фронт, а затем являлись к местному воинскому начальству, которое, чтобы побыстрее избавиться от неорганизованных одиночек, спешно направляло их в ближайшую тыловую часть, где они прочно закреплялись».[311] Таким образом, налицо несомненный факт дезертирства — убытие из маршевых рот. Однако же юридически такие солдаты находились в воинской системе и, следовательно, преследованию не подлежали.
Получалось, что таким способом — весьма законным с точки зрения военного суда — человек вполне мог избежать отправки на фронт; отправка его со следующей маршевой ротой являлась отдаленной перспективой. За это время, теоретически рассуждая, могло случиться все, что угодно, вплоть до заключения сепаратного мира. Главное — задержаться в тылу максимально возможное время. Ясно, что данный вариант уклонения не мог быть массовым, так как в противном случае комплектование маршевых рот не представляло бы особенных трудностей и все усилия уклониста оказывались бы напрасными.
Более того, в связи с распространением в тылу слухов о царившей на фронте обстановке даже тюремное заключение стало представляться меньшим злом. По крайней мере небольшие сроки за нетяжкие преступления, но тем не менее наказуемые в уголовном порядке, воспринимались как лучшая альтернатива. Например, в сентябре 1915 года из Калуги доносили, что несколько калужских мещан, вооружившись ножами, напали на крестьян с целью попасть в тюрьму за вооруженное ограбление и тем самым избежать призыва.[312] Можно ли квалифицировать данные действия иначе, как намеренное уклонение от воинской повинности?
Еще одной из форм уклонения от окопов (но не от нахождения в Действующей армии вообще) являлось искусное использование отдельными солдатами патриотического порыва своих товарищей, их преданности своему подразделению. В период Первой мировой войны только офицеры, эвакуированные по ранению, в обязательном порядке отправлялись обратно в свои полки и батареи. Что касается солдат, то из выздоровевших по выписке из лазарета случайным образом составлялись маршевые роты, которые отправлялись на фронт, согласно требованиям высших штабов. Если новобранцы, запасные или ратники ополчения, в большинстве случаев воспринимали новое назначение как должное, относясь к нему равнодушно в смысле выбора полка, то многие кадровые солдаты, направляемые с маршевыми ротами на фронт, напротив, бежали в свои старые части, что негласно поощрялось командирами всех рангов. Офицер-артиллерист Э. Н. Гиацинтов вспоминает: «Не было случая, чтобы бывший в отпуску или на излечении солдат батареи не вернулся обратно. Даже тогда, когда их из госпиталей назначали в другие части, хотя бы и запасные, они всеми правдами и неправдами добивались возвращения обратно. Иногда приходилось им даже дезертировать из других частей, чтобы вернуться в свою родную батарею. Таких беженцев мы, конечно, всегда принимали и оставляли у себя».[313]
Об этих людях в оставленную ими часть немедленно шло сообщение, чтобы семья такого бойца не была лишена пайка как семья дезертира. Командование закрывало глаза на подобные вещи, ибо справедливо полагало, что преданность родному соединению является залогом боеспособности солдата. Да и то сказать, если боец привыкал к товарищам, командирам, общей бытовой обстановке, то ему не хотелось менять ее на новое, неизвестно как могущее повернуться к нему лично назначение.
Кадровые солдаты вообще были первыми помощниками офицеров в окопах и потому высоко ценились ими. Безусловно, высокие потери в пехоте вывели из строя почти всех кадровиков, но тем выше ценились уцелевшие. В артиллерии и кавалерии, не потерявших за войну и половины кадра (пехота переменила по шесть-семь составов), дело обстояло лучше. Но ведь и боеспособность всего подразделения напрямую зависела от общей обстановки в нем.
Если часть была неплоха, то солдат и бежал туда, оставляя либо маршевую роту, либо новую часть. Так как формально такой побег являлся дезертирством, то командиры различных частей своевременно оповещали друг друга о перемещении старых солдат. Вот этим порывом и пользовались иные уклонисты, желавшие на время переждать сражения в тылу. Видимая законность таких передвижений была налицо, почему выявление дезертирства данного вида вызывало большие затруднения. Гренадерский офицер указывает, что «этим же пользовался и худший элемент для того, чтобы „поболтаться“ якобы в поисках своей части и оттянуть время. А таких случаев были тысячи».[314]
Что же касается непосредственно практических мероприятий по борьбе с дезертирством, то Ставка признала необходимой организацию в тылу практики тщательных осмотров деревень и городов для поиска дезертиров. После занятия императором Николаем II поста Верховного главнокомандующего в августе 1915 года, все структуры империи стали подчиняться Ставке. Приказом начальника Штаба Верховного главнокомандующего ген. М. В. Алексеева от 27 ноября 1915 года во исполнение Высочайшего повеления, предписывалось принять решительные меры «по организации военно-полицейского надзора в тылу армий для прекращения бродяжничества отсталых нижних чинов и для задержания и немедленного осуждения военно-полевым судом мародеров и беглых». Этот приказ предусматривал организацию в тылах корпусов военной полиции из чинов полевых жандармских эскадронов. На усиление таковым частям посылались чины железнодорожной и уездной полиции эвакуированных губерний. Кроме того, полагалось установить патрулирование на военных дорогах летучими конными разъездами, проводить обыски в городах и станциях войскового района, ввести комендантский час для военнослужащих с девяти часов вечера.[315]
