Представить себе на минуту: а как бы К. Левин описывал тех бравших на себя в фашистских концлагерях лидерство советских сержантов, укрывшихся во имя подпольной борьбы от регистрации коммунистов, не скрывавшихся советских офицеров в смешанных лагерях, которые в фашистских концлагерях всю Великую Отечественную войну стремились к поддержанию патриотизма, невзирая на то, что советское правительство открыто декларировало, что пленные есть «предатели родины», в то время как царское правительство всего лишь не старалось помогать своим пленным? Наверное, пришлось бы играть в принятую в СССР игру об «антинародной власти» царизма и «социалистическом отечестве»? Но и так, и так Родина всегда остается Родиной и русские люди — русскими людьми, вне зависимости от того, кто стоял у кормила управления страной, — император Николай II или генеральный секретарь ЦК КПСС И. В. Сталин. Наверное, К. Левин и сам лично противодействовал бы попыткам вербовки советских военнопленных в РОА ген. А. А. Власова, спасал бы людей от газовой камеры и расстрела по «разнарядке». Для таких людей периода Первой мировой войны у него, к сожалению, не нашлось добрых слов, но только — «шкуры», что, наверное, зависело не только от личных предпочтений автора, но и от цензуры, которой в СССР якобы не существовало.

Еще что касается «шкур», то по международному праву они обладали некоторым привилегированным статусом. Для унтер-офицеров и прапорщиков существовали и отдельные лагеря, как, например, лагерь Мешеде 17-го Франкфуртского корпуса в Германии, но они могли содержаться и в общих лагерях. Большая их часть находилась именно в общих лагерях, где они прежде прочих подвергались издевательствам со стороны лагерной администрации: «Положение унтер-офицеров в плену очень тяжелое, по соглашению они работать не обязаны, а могут идти на работу только добровольно, и вот этого-то „добровольного“ согласия всякими способами добиваются немцы». Способы применялись разнообразные: принудительная гимнастика по десять часов в день, аресты, издевательства, избиения. Согласно международным соглашениям, унтер-офицеры не могли привлекаться к работам. Но в отношении русских, румынских и сербских унтеров это не действовало. Из русских в лагерях оставались только фельдфебели как наиболее высший неофицерский чин. И вот эти-то люди заботились о том, чтобы после войны домой вернулись не революционеры, а патриоты, пусть и испытавшие на себе негативные превратности войны.

Еще К. Левин пишет, что больше всего побегами были недовольны те, кто хорошо устроился в лагере, потому что они боялись репрессий и ухудшения своего положения. Но это относится, скорее, к вышеописанным «кулакам». Воспоминания современников указывают, что в процентном соотношении больше всего бежали из плена именно унтер-офицеры и вольноопределяющиеся. То есть и в активном сопротивлении врагу те люди, что относились к статусной категории старших, находились впереди основной массы военнопленных. Ну, а исключения всегда были и будут. Были и реальные «шкуры», равно как и отчаянные патриоты своего Отечества, вне зависимости от политического режима в государстве. Все-таки Родина и государство — это не одно и то же, а зачастую и не синонимы.

Поэтому в неприятельском плену старшие прилагали разнообразные усилия, чтобы удержать военнопленных, озлобленных на собственное правительство, не оказывавшее им надлежащей помощи, от опрометчивого шага измены Родине. Справедливо утверждение, что основная масса пленных сознавала, что воевать не за что, что здесь живут такие же бедные крестьяне, как же можно отобрать у них землю? Свои ростки пускала и ненависть к монархическому режиму, присылавшему лишь иконки да иногда черные сухари, так как такая помощь рассматривалась в сопоставлении с пленными союзных держав. Вдобавок с поощрения администрации лагерными библиотеками заведовали, как правило, пленные, склонные к социализму.

Сам же К. Левин пишет, что к 1917 году «армия военнопленных разложилась гораздо раньше, чем армия на фронте, и стала огромным сборищем отчаявшихся и озлобленных людей. Среди них было бы смешно вести какую-нибудь патриотическую пропаганду. Они со скукой и презрением относились ко всему тому, что не касалось их собственной участи. Они медленно вымирали и видели, что царское правительство бросило их на произвол судьбы, как только они стали ему не нужны. Лишь редкие письма и иногда холщовые мешочки с черными сухарями приходили с далекой родины».[262] Честно говоря, даже интересно, что он написал бы о периоде Великой Отечественной войны? Тогда приказ № 270 от 16 августа 1941 года полагал всех пленных считать дезертирами, а их семьи подлежали аресту, как семьи нарушивших присягу и предавших Родину. Стоит ли удивляться мизерному коллаборационизму в 1914–1917 гг. в сравнении с сотнями тысяч коллаборационистов в 1941–1945 гг.?

Духовной опорой сопротивления такому «презрению» становилась религия, поддерживаемая унтер-офицерами и старшими по лагерю. Именно они наряду с прочими элементами быта (библиотеки, театры, хоры, оркестры, спортивные кружки — футбол и теннис) устраивали церкви. Недаром австро-германское руководство настойчиво противилось допущению в лагеря священников. Поэтому «религиозные представления военнопленных не раз вызывали конфликты. Так, русские сестры милосердия передали в военное министерство Пруссии жалобу пленных солдат: после неудачной попытки побега их возмущал не перевод в штрафные команды на особо тяжелые работы, а распоряжение нашить для опознания на заднюю часть брюк перекрещивающиеся желтые полосы, что воспринималось как оскорбление религиозных чувств».[263] Действительно, на одежде пойманных беглецов вышивались кресты из желтого коленкора — на спине, рукавах, ногах и седалище.[264] Между тем Гаагская конвенция о законах и обычаях сухопутной войны от 18 октября 1907 года в статье 18 устанавливала, что «военнопленным предоставляется полная свобода отправления религиозных обрядов, не исключая и присутствия на церковных, по их обрядам, богослужениях, под единственным условием соблюдения предписанных военной властью мер порядка и безопасности».