Заодно гибель сотни собственных солдат можно представить в реляции таким образом, что будет возможно рассчитывать на очередное награждение или повышение по службе. Пример такой ситуации дает февраль 1915 года — 1-я Праснышская операция в Восточной Пруссии. Участник тех боев, характеризовавшихся большими и бессмысленными потерями, так как никаких оперативных бонусов наступление на Прасныш дать не могло, офицер показывает: «Наступать приходилось по местности совершенно открытой, с подъемом в сторону немецких окопов, земля была мерзлая, и цепи, залегая от невыносимого огня, не могли окопаться и поголовно расстреливались. Немцы даже делали еще лучше. Когда атакующие подходили к совершенно целому проволочному заграждению, приказывали бросить винтовки, что волей-неволей приходилось выполнять, и тогда их по одному пропускали в окопы в качестве пленных».[13] С формальной точки зрения получается добровольная сдача солдат в плен. А значит — те или иные репрессалии. А если по-человечески? Кто виновен в том, что русские стрелки повисали на не разрушенной артиллерией проволоке? Кто виновен в том, что русская артиллерия не имела снарядов (уже в декабре 1914 года приказы Ставки Верховного главнокомандования запрещали трату более одного снаряда на орудие в день)? Разве эти самые стрелки, наступавшие по открытой местности в лоб на пулеметы?
Проводя исторические параллели, А. А. Керсновский пишет, что в июне 1807 года в Кенигсберге тридцатитысячным французским корпусом Бельяра был окружен пятитысячный отряд генерала Каменского 2-го. Бельяр лично явился в крепость и предложил русским почетную сдачу. Каменский ответствовал: «Удивляюсь вам, генерал. Вы видите на мне русский мундир и смеете предлагать сдачу!» Русские пошли на прорыв и штыками добыли себе свободу, прорвавшись сквозь ряды вшестеро превосходящего неприятеля. Керсновский заключает: командир не только «командует», но еще и «имеет честь командовать». В Первой мировой войне немцы порой даже не предлагали сдачи: отдельные русские генералы сдавались сами, прося о сдаче, и сдавали вверенные им войска. Кто продвигал этих генералов в мирное время? Не те ли бездарности, что могли руководить операциями, имея лишь не менее чем двукратное превосходство в живой силе, а то и более того? После войны эти командиры оставили жалостливые мемуары, где сокрушались, что царизм не вооружил их как следует.
Известно, что в 1915 году наблюдалось такое явление, как неприязненное отношение к русским пленным солдатам со стороны русских пленных офицеров, считавших, что те сдаются без боя. Действительно, в кампании 1915 года добровольная сдача русских солдат в плен, к сожалению, стала нередким явлением (впрочем, как и в Австро-Венгрии). Но стоит задать вопрос: а кто так воспитал солдат? Русская медсестра в феврале 1915 года говорила: «…сколько я работаю в госпитале, с начала войны работаю, а пленных я не видала немцев. Раненых, тяжелораненых — видела. А пленных — ни одного!.. Выносливые мадьяры и немцы — в плен не сдаются…»[14] Вот это и есть — соответствующее воспитание солдата. Сколько сдавались в плен нераненых господ офицеров, хотя в целом, как показано выше цитатой из Головина, «офицерский состав сражается доблестнее, нежели солдатская масса»?
Для сравнения: в ноябре 1915 года партизанским отрядом штабс-ротмистра Ткаченко был захвачен в плен командир германской 82-й резервной пехотной дивизии генерал Фабериус. При конвоировании в тыл, воспользовавшись оплошностью начальника конвоя, встретившего по дороге старого товарища и решившего отметить встречу крепкими напитками, Фабериус захватил револьвер и застрелился, будучи не в силах снести позор плена. Сколько русских генералов поступили подобным же образом, если помнить, что в плен попали шестьдесят шесть русских генералов, а отважился бежать из плена лишь один — начдив-48 ген. Л. Г. Корнилов? Правда, сказались и возраст, и испытания пленом. Из шестидесяти шести пленных генералов в плену умерли одиннадцать, что составило 16 %, при общем уровне смертности русских военнопленных — 5,6 %.[15] По данным С. В. Волкова, в плену оказались семьдесят три русских генерала.[16]
Очевидно, что большинство генералов попали в плен в «котлах», так как непосредственно на поле боя все-таки генерал находится отнюдь не в первых рядах. В частности, под Танненбергом августа 1914 г. в германском плену оказались пятнадцать генералов, в Августовском лесу февраля 1915 года — одиннадцать, наконец, в крепости Новогеоргиевск — семнадцать. Таким образом, две трети плененных русских генералов попали в плен всего в трех точках на громадном театре военных действий, что представлял собой Восточный фронт Первой мировой войны.
Что касается Второй мировой войны, то цифры приблизительно схожие. В 1941–1944 гг. в плен попали 83 советских генерала, в том числе 7 командармов, 9 комкоров, 31 комдив, 4 начштаба армии, 9 начальников родов войск армий. В царской армии в плен не попал ни один русский командарм, что объясняется, прежде всего неглубоким масштабом операций на окружение в силу малой скорости передвижения технических средств ведения боя. Танки и авиация Второй мировой войны — это совсем иной уровень ведения операций. Единственным «оптимальным кандидатом» на пленение явился командарм-2 ген. А. В. Самсонов, но он застрелился при выходе из «котла», что оказалось преждевременным, так как штаб, с которым он пробивался, вышел к своим. Однако почему офицеры штаба не помогли своему командующему — человеку немолодому и болевшему, почему не облегчили его движения?
Понятно, что львиная доля потерь пленными в РККА пришлась на первый период войны, когда Красная Армия отступала на восток под ударами гитлеровского вермахта. В 1941 г. в плену оказались 63 генерала, в 1942-м — 16, в 1943-м — 3, в 1944-м — 1 генерал. Как видим, и здесь львиная доля пленных находятся в «котлах» сорок первого года.
Опять-таки о параллелях. Первым смещенным со своего поста командармом Первой мировой войны стал как раз немец — командарм-8 ген. М. фон Притвиц унд Гаффрон, оборонявший от русских все ту же самую Восточную Пруссию. Он всего лишь посмел усомниться в успехе борьбы за провинцию, отправив в Главную квартиру телеграмму о намерении отойти за Вислу после первого же проигранного сражения под Гумбинненом, и был немедленно отправлен в отставку. Кто-то смещался за некомпетентность. Но разница опять же в сроках замены. Такая бездарность, как главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта ген. Я. Г. Жилинский, был смещен лишь после проигранной операции, когда потери фронта насчитывали то же число, что и в начале операции, — четверть миллиона, в том числе сто пятьдесят тысяч пленными.
Да, качество германской армии в двадцатом веке было несравненным. Но ведь не в той же степени, чтобы терять в шесть раз больше. Для такого необходима поистине выдающаяся бездарность, и кто-то же поставил генерала Жилинского не только в начальники Варшавского военного округа, но до того и в начальники Генерального штаба. Сам довоенный подбор командиров показывает, что Российская империя начала двадцатого столетия находилась в надломленном состоянии, что объективно вызывалось буржуазной модернизацией страны. Точно такой же ситуация была и в Австро-Венгрии, что подтверждается результатами столкновения австро-венгерского и русского оружия на полях Первой мировой войны.
Опыт войны позволил выдвинуться лучшим людям, о чем говорит тот простой факт, что в летней кампании 1916 года (Брусиловский прорыв) потери русской армии пленными были в пять раз меньше, чем кровавые потери. Но сколько надо было потерять людей до этого? И, даже если отвлечься от исчисления патриотизма, а говорить о монархической государственности, сколько было «зря» потеряно кадровых офицеров — опоры существующего режима?
