Что тогда говорить о Первой мировой войне, когда не было совершенно бесчеловечной эксплуатации, а русские военнопленные, в отличие от советских пленных, худо-бедно, но находились под защитой международного права? Бывший русский военнопленный, в своих мемуарах показавший массу негатива пребывания в плену, тем не менее сообщает: «Все, кто мог, записывались на полевые работы, на шахты или на фабрики. К концу войны сотни тысяч пленных жили по чешским, немецким и венгерским деревням без всякого надзора, под ответственностью своих хозяев. Многие из них на зиму возвращались в лагерь, но были счастливцы, которые навсегда вырывались из лагерей и целые годы оставались в деревнях. Овдовевшие или потерявшие связь со своими мужьями крестьянки скоро сживались с новыми работниками, и нехитрый порядок деревенской жизни брал свое… И так как все это происходило повсюду и принимало массовый характер, то переставали стесняться и соседей, пленный надевал одежду отсутствующего хозяина и становился совсем своим».[110]

Многие пленные остались навсегда в неприятельских государствах, подавая прошения с просьбой о принятии подданства еще во время войны. В 1917 году вышел приказ о снятии всех пленных с работ и переводе их обратно в лагеря. Из деревень возвращались здоровые, загорелые люди, которых провожали женщины с младенцами. Ввиду массовых просьб с мест этот приказ вскоре был отменен. Воспоминания К. Левина относятся к Австро-Венгрии. В Германии такой массовости не было. Но и о Германии бывший русский пленный говорит, что «к осени 1915 года в каждом селении работали пленные, и появление их принималось как самое обыденное явление».[111] Здесь был ответственнее конвой. На одежде пленных ставили особые знаки краской или вводили специальные нашивки. Но общая характеристика верна и для Германии.

То же самое было и в России, где «пленных распределяли главным образом среди семей, мужчины которых оказались на фронте».[112] Наверное, и здесь, по выражению К. Левина, часто «пленный надевал одежду отсутствующего хозяина и становился совсем своим». Известно, что находившиеся в окопах русские солдаты волновались в отношении поведения своих жен с военнопленными. Так, отчет по 12-й армии за май-июнь 1916 года показывает: «Глубже всего затрагивает нашего солдата сознание, что нарушителем его семейного счастья являются зачастую даже не русские, а пленные — австриец или немец, которыми правительство пользуется для полевых работ».[113] Но что могло сделать правительство? Те же самые солдаты должны были что-то кушать в окопах, вот и работали на них австро-германские пленные. Как правило — братья-славяне. Справедлив вывод Е. С. Сенявской: «…русских солдат озлобляли нередкие сообщения из тыла, согласно которым австро-венгерские военнопленные, используемые на хозяйственных работах в деревнях, сожительствовали с солдатками, чьи мужья были на фронте. Обычно к таким работам привлекали этнически близких славян (русинов, словаков, чехов, поляков), с которыми легче было общаться на бытовом уровне».[114] Что называется, мы — вашим, а вы — нашим.

Последнее замечание В. П. Галицкого о тяжести плена относится к плохому пайку в австро-германских лагерях. Вот это совершенно неоспоримо. Но оно являлось следствием продовольственной ситуации в Германии и Австро-Венгрии, где уже в 1916 году городское население питалось, в основном, корнеплодами (брюква и картофель) и хорошо кормить пленных было просто невозможно. Снабжать же неприятельских пленных лучше, чем собственное мирное население, — это нонсенс, не применимый ни для какого нормального правительства. Об этом подробно говорится немного ниже.

Опять-таки репрессалии широко применялись немцами, которые одного своего пленного «разменивали» в ходе войны на девять русских пленных. Они могли не опасаться ответных контрмер. В то же время австрийцы, которые на Восточном фронте понесли потери пленными больше, нежели русские, были вынуждены считаться с условиями содержания военнопленных. Особенно после Брусиловского прорыва 1916 года. Один из очередных документов 1916 года указывал: «Военнопленные должны рассматриваться не как преступники, отбывающие наказание, а как солдаты, оскорбительное обращение с коими вредит чести государства… Издевательство над военнопленными со стороны вольных рабочих, частных органов надзора или населения не должно быть терпимо, и в этих случаях следует немедленно прибегнуть к содействию власти».[115] Бумажка — одно, а дело — другое. Но как иначе судить, если не по источникам? Свидетельства бывших пленных, как показано выше, могут и прямо противоречить друг другу. И потому такой источник, как официальная документация, также необходим и применим.

Проблема заключалась в том, что отношение немцев к англо-французам и к русским было различным. Бывший русский военнопленный так оценивает издевательства над российскими пленными: «Союзнические правительства очень резко реагировали на подобные безобразия и принимали контррепрессивные меры по отношению к немецким пленным. Поэтому с французами, англичанами и др. уже с осени 1915 года обращались несравненно лучше, чем с русскими».[116] Отсюда и основной негатив. Глава Московского отделения Красного Креста, а после Октябрьской революции — председатель комиссии по делам пленных и беженцев указывает, что особенности положения русских пленных по сравнению с союзными были вызваны тремя обстоятельствами:

1) огромным количеством пленных;

2) особым значением русских пленных для Центральных держав в качестве рабочей силы;

3) «весьма своеобразным отношением к ним со стороны русского государства и общества».

Таким образом, разница в положении между русскими и прочими союзными военнопленными «обусловливалась исключительно различным отношением к делу охраны интересов военнопленных со стороны правительств тех стран, к которым эти военнопленные до пленения принадлежали».[117]

Русским военнопленным практически не оказывалась помощь со стороны русского правительства. Права русских военнопленных в Германии защищал посол нейтральной Испании, который часто обращался в международные организации с просьбами о помощи русским военнопленным, так как русские власти не заботились об этом. Власти Российской империи старались действовать через Международный Красный Крест, но довольно неохотно и вяло. Впрочем, что говорить: когда императрица Александра Федоровна попыталась взять в свои руки дело оказания помощи военнопленным и приступила к сбору продуктов для продовольственных посылок, оппозиционная печать тут же завопила, что, мол, императрица пытается таким образом прикрыть пересылку русского хлеба кайзеру. Оппозиция не брезговала ничем, о чем еще также будет сказано.

Кто-то упорно не желал, чтобы русские пленные ощутили заботу со стороны своего государства (достаточно напомнить, что ряд социалистических партий, в том числе и русские революционеры-эмигранты, свободно распространяли в концентрационных лагерях свои программы, брошюры и листовки, проводя пораженческую пропаганду среди попавших в плен русских солдат). Либеральная оппозиция действовала безошибочно, одним ударом убивая двух зайцев.

С одной стороны, попытки императрицы, возглавлявшей Комитет помощи пленным (то есть в силу занимаемого официального поста), немедленно трактовались в качестве «измены», так как якобы русский хлеб пойдет на снабжение германских войск. Но одновременно именно оппозиционная общественность требовала вводить репрессалии по отношению к австро-германским пленным: «Транслировавшийся в воспоминаниях образ пленного русского солдата-мученика, который в значительной степени страдал от неспособности и нежелания собственного правительства организовать действенную помощь, оказал двойственное влияние на тыловую общественность. Наряду с хаотичным сбором посылок и денег на имя общественных и государственных организаций возник целый поток требований ухудшить условия содержания вражеских военнопленных в России и ужесточить репрессии по отношению к ним».[118] Соответственно, после ответных репрессивных мер в Германии и Австро-Венгрии царское правительство обвинялось и в этом. Как ни крути, виновник был один — царизм. И благодетель один — общественность, за спиной которой стоял рвавшийся к полноте верховной государственной власти крупный олигархический капитал.